Родину лучше выдумать
В «Шантрапе» (Chantrapas) Отара Иоселиани особенно заметно, что классик грузинского кино давно живет во Франции и вторую родину снимает лучше, чем первую
Каннская премьера «Шантрапы» состоялась почти год назад. В Москву фильм приезжал осенью на фестиваль «2morrow\Завтра», должен был выйти в прокат уже давно, но все никак не срасталось. Громкого фестивального успеха у фильма не было, а его коммерческая привлекательность для проката априори невысока. К тому же после конфликта в Осетии Иоселиани успел наговорить достаточно резкостей про Россию, которые звучали по-человечески понятно, но не вполне адекватно. В итоге публика, которая, может, даже не имела точного представления о прекрасном жизнелюбивом кино Иоселиани, хорошо запомнила слова желчного грузинского патриота.
С возрастом большинство классиков предпочитают замыкаться в себе и снимать герметичное кино. Их искусство позволяет либо принимать его таким, как есть, либо не обращать на него внимания и не лезть туда с критериями, которые давно потеряли для «великих» актуальность.
76-летний Иоселиани в «Шантрапе» рассказывает очередную сказку. Его герой – молодой грузинский режиссер Николай, в котором все, кто знаком с творчеством Иоселиани, невольно видят его самого. Иоселиани, наверное, уже устал всем растолковывать, что это ерунда, что образ собирательный и биографические моменты тут совершенно не принципиальны. Тем не менее конфликт режиссера-нонконформиста с советской цензурной системой и его отъезд во Францию слишком уж навязчивые приметы жизни мастера. Но дело не столько в конкретных фактах, сколько в самом образе молодого интеллектуала, независимого художника, поэта, гордеца, любителя вина и женщин. Ну очень похож, ничего не поделаешь.
«Шантрапа» четко делится на три части. В первой – грузинские детство и юность героя, тбилисский колорит, грузинский язык, прессинг советской системы, заявка художественной и человеческой принципиальности героя. Иоселиани, конечно, закоренелый антисоветчик, но тут его интонация непривычно раздражительна и желчна, а послание – прямолинейно. Обычно мягко ироничного, ненавязчиво поучительного, философски созерцательного Иоселиани не узнать. Явственно чувствуются свежие обиды на советского правопреемника. Но это как раз небольшая проблема. Гораздо сильнее бьет по глазам то, что «старая» Грузия получилась картонным шаблоном, а герои – какими-то кукольными. Как будто режиссер перестал видеть и чувствовать родную страну и снимает ее как иностранец, насмотревшийся старых фильмов Иоселиани. В интервью, кстати, он не раз говорил, что Тбилиси нынче – не тот.
Все меняется, когда Николай уезжает во Францию: тут режиссер как будто попадает в родную и понятную стихию, к нему возвращается чувство юмора, галантность и уникальное умение наполнять кадр обаятельной жизнью, состоящей из тысяч необязательных слов, движений и деталей, без которых настоящий Иоселиани немыслим. И даже французский здесь звучит как-то естественнее, чем пять минут назад грузинский.
Во Франции Николая проверяет на прочность принципов другая система – капиталистическая. И место советских цензоров занимают продюсеры. Которые, как и в первой части, пытаются перемонтировать фильм молодого режиссера. Монтаж для Иоселиани – не просто часть производственного процесса, а метафора. Перемонтировать – значит перекроить личность, значит ее потерять. Иоселиани отстаивает позицию художника, который не обязан никому угождать и нравиться. И делает это с непривычной для него плакатной прямотой.
В третьей части герой возвращается в Грузию, но не советскую и не нынешнюю, а в условную сказочную реальность, более гостеприимную для художника вообще и для Иоселиани в частности.