Сынок в аду

В конце апреля в продажу поступит одна из самых долгожданных книг года – новый роман Захара Прилепина. Под обложкой с провокативным названием мы не найдем, однако, никакой националистической чернухи.

Нет, «черная обезьяна» – это вовсе не грязная, дурно пахнущая обзывалка, это последняя правда о главном герое книги, успешном писателе, авторе политических романов, журналисте и, кажется, полном подонке.

Кажется – потому что нерв этого текста бьется – не исключено, что вопреки замыслу – вовсе не в теме, не в структуре, а в отношениях героя и автора. Мучительных, насквозь больных.

Прилепин очевидно хотел написать историю о мерзком типе, который никому ничего никогда не сделал хорошего. Наоборот. Довел до сумасшествия жену. По сути, предал собственных детей. К людям относится как к материалу для будущих книг – не понимая, что созданы они вовсе не для удовлетворения его желаний или любопытства, будь то проститутка с площади трех вокзалов или очередная пассия.

Но подонок у Прилепина не получился – слишком уж тонко его герой чувствует, слишком виновато и нежно любит собственных детей, маленьких сына и дочку, как и всякую живность, лягушек, рыбок, собак и вообще жизнь, слишком сочувствует миру, особенно униженным и оскорбленным его представителям.

Так что получился вовсе не мерзавец – скорее, задумавшийся наконец над своей жизнью пацан, и этим раздавленный. Получился человек разорванный и потерянный.

Недаром и начинается роман с красивого фрагмента как раз об этом: «Когда я потерялся, вот что интересно <...> Потому что едва только очутился здесь – я уже потерялся, запутался в руках родителей, когда еще едва умел ходить, и они запускали меня как косопузый кораблик на сухой белый свет: иди ко мне! – суровый мужской голос. Ну-ка, ну-ка, а теперь иди ко мне! – ласковый женский. Куда к тебе? Зачем ты меня звал, художник, пахнущий табаком, с порыжелыми от красок руками? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками, побелевшими от стирки? Я пришел, и что теперь? Рисовать, стирать?»

Дальше герой пытается найти ответы на эти вопросы и отправляется в путь. В качестве журналиста он попадает на экскурсию в странную спецтюрьму – здесь за прозрачной стеной сидит безбородый, напоминающий «гостеприимного дауна» Радуев, насильник, наемные убийцы, женщина-бомж, бестрепетно убившая шесть собственных младенцев. И дети, которые, как уточняет герою его проводник, поопаснее иных взрослых. Хотя почему они здесь – неясно.

Ясно только, что все эти не совсем люди собраны в кунсткамеру для неведомых исследований, может быть, экспериментов.

Герой потрясен и заинтригован увиденным. А тут еще до Москвы долетает новость о массовом убийстве в небольшом подмосковном городе: группа подростков вырезала весь подъезд (и лишь слепой не услышит здесь эха из Кущевской). Герой начинает собственное расследование, едет в тот самый город, общается с простым народом, снова возвращается в Москву, которая, кстати, совершенно не похожа у Прилепина на просторный и большой город – похожа на маленький, душный, где запросто можно встретить знакомого или попасть в места своего детства.

Попутно он узнает еще две истории – все о том же. Первая – о жестоком племени недоростков, в древности захватившем и уничтожившем целый город, вторая – о юных бойцах африканского отряда, тоже не ведающих о жалости.

Кровь вообще оказывается одним из самых употребляемых слов и образов в романе. Она бьет фонтаном, обильно поливая растерзанное человеческое мясо. «Вставь другой рожок, у тебя кончились патроны», – сказал он и выстрелил сам раненому в скулу. После выстрела у человека осталась только верхняя челюсть и язык. Все это смотрелось так, словно он собрался похлебать воды, как собака».

Эти явно завораживающие писателя-героя и писателя-автора реки крови и горы дымящегося мяса навалены в роман не очень понятно зачем. Все завязанные в начале сюжетные узлы – тайна каземата, населенного моральными уродами, загадка гибели целого подъезда – тоже развязываются Прилепиным на удивление равнодушно, все разгадки он произносит невнятной скороговоркой. Потому что гораздо важнее ему описать то, что творится в душе его героя. Творится же подлинный ад. «Рядом бесслезно ныл и ныл ребенок, еле-еле, словно от голода, озноба, ужаса. Это же мой. Это же мой плачет. <...> Это же мой там, выпустите, пожалуйста. – Сынок, это ад, – сказали мне, – ты в аду, сынок». Его судорожные перемещения по городу, между квартирами и электричками, действительно напоминают движения в бреду, бег по закоулкам кошмарного сна.

Завершается «Черная обезьяна» все той же дорогой, с которой все и началось. Последние слова романа: «Мне еще долго ехать».

Вот в чем дело. В ощущении пути. Перед нами роман-кризис, в котором все двоится, троится и плавится. Он не сбалансирован, не дошлифован, не доведен до ума.

Потому что впервые Захар Прилепин отказывается от прозы, выращенной исключительно из личного опыта, впервые пытается написать не автопортрет, а человека с другим типом сознания и судьбой. Пусть это не совсем получилось – герой все равно напоминает темное альтер-эго автора, от которого тот страстно хочет отделаться, – неважно. Сама попытка свернуть с исхоженых троп, само понимание, что, чтобы делать большую литературу, необходимо двигаться дальше, вырваться за пределы себя, – ценно.

Сегодня ценно для самого Прилепина, в перспективе – и для читателя, у которого благодаря этому переломному роману появился шанс прочитать другого, лучшего Захара. Так что прорвемся, сынок.