На необычных держится небо
«Русская премия» за «крупную прозу» досталась одному из самых тонких стилистов русской словесности – писателю из Нидерландов Марине ПалейМарина Палей блестяще дебютировала с повестью «Евгеша и Аннушка» в 1990-м. В 1995-м она переехала из родного Петербурга в Нидерланды, где и живет, по-прежнему сочиняя прозу. Хотя в последнее время – особенно активно и стихи. Жюри «Русской премии», созданной для награждения русскоязычных писателей по всему миру (ее официальный партнер – Центр Бориса Ельцина), наградило роман-притчу Марины Палей «Хор».
«Хор» – необычайно сильное, безупречное по тонкости психологической нюансировки и стилистической выверенности повествование о трагическом непонимании друг друга. Голландец Андерс спас свою будущую жену, уроженку русского Полесья, из ада Второй мировой войны, но не сумел преодолеть ада семейной жизни с женщиной из другой культуры.
Марина Палей не смогла приехать на церемонию в Москву из-за внезапной болезни, но «Ведомостям» все же удалось взять у нее эксклюзивное интервью.
– В «Хоре» постоянно всплывает тема перевода, переводимости. Одна культура все же непереводима на язык другой? Стена между ними и нами, которую ощущает Андерс, неодолима?
– Спасибо, Майя. Вы нашли смысловой ключ к обзору одной из сторон «Хора». Да, я считаю, что одна культура непереводима на язык другой. Однако в романе «Хор», на мой взгляд, главный акцент не ставится на межнациональном барьере как таковом. Для меня «стена между культурами» – это всего лишь частный вариант непреодолимой стены между человеком и человеком. Предвечной стены взаимного, экзистенциального отчуждения – между двумя сознаниями, даже между двумя сердцами.
– Вы довольно язвительно описываете жизнь обычных голландцев, их семейные обеды, упорядоченный быт – в чем источник такого глубокого раздражения и иронии?
– Иронии в романе «Хор», по-моему, нет. Есть сарказм, яд – притом, я надеюсь, в химически чистом виде. «Обычный голландец»... В смысле «простой человек», да? Это определение (архаичный, но до сих пор безотказный рычаг политических спекуляций) я бы свела в своем ответе к очень конкретному типу бюргера. Вряд ли обыватель и художник бывают, мягко говоря, в восторге друг от друга. У меня в романе простые голландцы омерзительны не тем, что тупы, а тем, что бессердечны. Они тупы именно сердцем, которое у них не более чем мясной орган. Главный герой Андерс шаг за шагом проходит семь кругов ада: друг – брат – сестра – учитель – врач – священник – мать. И ни одно из этих адских воплощений (в миру это простые и, разумеется, набожные члены общества), ни один из тех, к кому погибающий Андерс обращается за советом, даже мизинцем не шевелит, чтобы его поддержать. Потому что в бюргерском мирке, который я описываю, любви категорически нет. Не верите? Почитайте Эриха Фромма...
– То есть это не раздражение, это ужас перед человеком толпы?
– У современного писателя не может не быть хтонического ужаса перед человеком толпы, перед зловещей сутью самой толпы, массы. Он не может не видеть в стадном – обычном – человеке самое опасное существо на земле. На «обычных людях», как они с самодовольной тупостью изволят повторять, «земля держится». Вот то-то и безнадежно, добавлю от себя. Зато на «необычных» держится небо! Моим персонажем может быть кто угодно, но любимым персонажем – только человек исключительных свойств. В определенном смысле он врожденный воин, бунтарь. Это не значит, что он то и дело лезет на баррикады, – это, кстати, типичное занятие именно «обычных» в их «краткой мятежной юности». Это значит, что он способен честно и внятно признать свое тотальное поражение, а в этом и состоит, на мой взгляд, абсолютная непобедимость человеческого духа. И это открытое признание в виде даже самоубийства есть, разумеется, нечто прямо обратное так называемому «христианскому смирению».
– Ну, я бы сказала, что смирение как раз и требует предельной силы духа, но не рискну продолжать дискуссию, лучше спрошу другое: живя в чужой языковой среде, как и где вы подпитываетесь русским духом и языком?
– Насчет языковых трудностей в неродной среде – это скучный, заношенный, механически тиражируемый миф. Чужие языковые среды освежают, дисциплинируют, дарят вам по-детски будоражащее чувство подпольщика, террориста, героя нуара – вообще говоря, преступника, за которым гоняется весь Интерпол. А подпитка мне не нужна. В корпусе моих чувств напрочь отсутствуют пробоины, через которые вытекало бы мое прошлое. Я не страдаю болезнью Альцгеймера. У меня отличная память. Все перечисленное напрямую связано с судьбой родного языка за границей. А новые словечки узнаю, как большинство современных людей, из интернетных угодий, скайпа, форумов, чатов, книжек, журналов, кино.
– В последнее время вы бывали в России после многолетней паузы. Что в ней изменилось? Что-то стало лучше по сравнению с началом 1990-х или все только хуже?
– Генерация одних прохиндеев сменилась другой. Деньги перекочевали из одних карманов в другие. То есть в целом, как это ни тривиально звучит, ничего не изменилось. Но мой эгоизм самым бесстыдным образом рад этой неизменности. Ведь я получаю, по сути, невозможное: возвращение в мое детство и юность. И вот на поверхности вещей кое-что может выглядеть слегка иначе: была, условно говоря, булочная, а теперь – сауна. Но, в сути, в самой основе своей, как говорила героиня моей питерской повести, Аннушка, это те же портки, только гашником наружу.