По части речи
В новом сборнике «Триптих» Саша Соколов продолжает сочинять идеальный текст на идеальном языке
Саша Соколов – Робинзон Крузо, живущий на необитаемом острове. На этот остров он попал давным-давно, в середине 1970-х. Чем он там занимается, не очень понятно; один слух нелепей другого (горные лыжи, гребля, четыре романа, написанные в стол, один из которых сгорел). Иногда Крузо даже как будто покидает свой остров и появляется – то в Крыму, то в Турине. Но он ли это? Его двойник? Неясно.
Точно известно лишь одно – все тридцать с лишним лет затвора Саша Соколов пишет. Вспоминает и описывает все, что в состоянии разглядеть, расслышать глазами и ушами памяти.
Катящее на велосипеде по прогретой пыли дачное детство, жителей дачного поселка с удочками, в шляпах с дырочками, газетных треуголках. Сумерки молодости и мрачных обитателей провинции глухих советских времен. С трудом и смехом припоминает советские и антисоветские книжки, которые когда-то читал. Но время идет. Все, что можно было вспомнить, уже вспомнилось, а новые впечатления так и не обрели значимость тех, далеких. Нечего о них и говорить.
Сборник «Триптих» – красиво названный издателями «новой книгой Саши Соколова» – это вовсе не опубликованная рукопись романа из стола, а публиковавшиеся в журнале «Зеркало» в 2000-х тексты. Три изящных сочинения, писанные «куртуазным верлибром», «проэзия», как выразился сам же Саша Соколов. Пересказывать их – примерно то же, что пытаться насвистеть ораторию.
Первая из этих условных поэм, «Рассуждение», – описание бесконечной череды возможностей что-то обсудить и о чем-то рассудить, временами сильно смахивающее на карточки Льва Рубинштейна (что вообще-то неправильно: это карточки Рубинштейна должны напоминать Сашу Соколова, но получается наоборот). Рассуждения как такового, разумеется, так и не случается, все тонет в оговорках и уточнениях. «Типа того, что, мол, как-то там, что ли, так, / что по сути-то этак, таким приблизительно / образом, потому-то и потому-то, / иными словами, более или менее обстоятельно, / пусть и не слишком подробно: / подробности, как известно, письмом».
Но подробностей, всех этих зорко и чутко увиденных деталей, которых так много было в «Школе для дураков», уже не будет. Они давно описаны и забыты. На сегодняшний день остались только осколки выражений, пылинки русской речи и русской истории – отзвуки которой слышны в следующей поэме, «Газибо». Сквозь ее многоголосье проглядывает даже силуэт вдовы убитого на «справедливой войне» офицера, которому потом приснятся сны о его собственной гибели. А вдове придет по почте «его пенсне / в специальном пакете со штампом: / хрупко, / да все равно ведь растрескалось: / растрясли в колесницах своих залетных, / автомедонты треклятые».
Третья поэма, «Филорнит» – т. е. «птицелюб», в общем о том же, о возможности выразить невыразимое, говорить «электричеством чакр» и неизбежности «гибели изящных».
В итоге Саша Соколов собирает хрупкий языковой гербарий, строит языковую утопию, показывая, каким русский язык был, должен быть и остаться навсегда. Словечки речи чужой в нем возможны, здесь то и дело мелькает то zusammen, то pogled, то arrivederci. Но никогда разудалого смака из сегодняшней русской речи, ни-ни.
Разбираться в культурных наслоениях «Триптиха» чрезвычайно увлекательно, и все же это будет исключительно рациональное, холодное занятие. Да, всякому автору обидно, когда от него требуют, чтобы он писал книги, похожие на те, за которые мы когда-то его полюбили. Но гениальная «Школа для дураков» уже написана, второй не бывать. И «Между собакой и волком» тоже. Желание двигаться дальше, продолжать эксперимент – черта честного художника, который здесь в своем праве. Но и читатель в своем. Эксперимент может быть любого содержания и смелости, однако обязан пробить читательское сердце насквозь. «Триптих» не пробивает, все-таки нет.