Джон Малкович сыграл унылого Казанову

Сценографы Ренате Мартин и Андреас Донхаузер взгромоздили на сцене три огромных платья XVIII века: лифы и фижмы, спереди они открываются маркизой, обнаруживая внутри кабинет, будуар и в центральной и самой большой юбке, разумеется, кровать. Разумеется – потому что спектакль про Казанову. И все тривиальные ассоциации, которые вызывает фамилия знаменитого венецианского пройдохи и ловеласа, у автора пьесы Михаэля Штурмингера пошли в ход. Но пьеса – не просто пьеса, а «камерная опера для двух актеров, двух певцов и оркестра» по «Истории моей жизни» Казановы и сценам из опер Моцарта на либретто Лоренцо да Понте. Тривиальность ассоциаций распространилась и на музыку. К примеру, Казанова рассказывает, как неутолимо и неутомимо любит женщин. Вступает оркестр, тему продолжает Керубино из «Свадьбы Фигаро»: «Если вижу я женщину – странно! – я и рад, и боюсь несказанно». Партия Керубино, как известно, написана для сопрано, по ходу действия пажа переодевают девицей, и г-н Штурмингер хватается за эту двойную травестию: Казанова вожделеет к сопрано, та объявляет себя юношей-кастратом, он тестирует ее, сдирая штаны – и таки обнаруживая там член да еще с мошонкой. Но оказалось, Керубино наврал не насчет оскопления, а как раз насчет пола – проказница вытаскивает из штанов сексшоповскую латексную амуницию.

Программка, отпечатанная в Мариинском театре, где давали «Джакомо-вариации», скромно утаила второе название спектакля: Il casso non vuol pensieri – «Член не хочет неприятностей». Под неприятностями Казанова понимает детей и ЗППП (заболевания, передающиеся половым путем). От обеих напастей страхует вещица, известная по имени ее изобретателя Кондома, которую сам Джакомо в мемуарах называет «броней приличия». В спектакле придуман другой эвфемизм – «шляпа» из дуэта Фигаро и Сюзанны Se a caso madama: такими XXL-шляпами Казанова снабжает поющих героев, те на радостях немедленно предаются соитию под юбкой-балдахином.

Есть еще некоторый оживляж. Престарелый Казанова падает с сердечным приступом, из кулисы выскакивает девица, изображающая помрежа, в панике бежит за «скорой», кое-кто из театральных неофитов, собравшихся на голливудскую звезду, верит этому гэгу, шепчутся: «Нет ли врача?» Вместо него является переодетая доктором Деспина из Cosi fan tutte и учиняет Казанове дефибрилляцию.

Но все это не спасает общей унылости. Сценография выглядит как оформление отечественного антрепризного чеса (уж не говоря о том, что эту метафору с юбками пользовали тысячу раз). И сам спектакль выглядит так же. Г-н Штурмингер, выступивший еще и режиссером, не умел свое многозначительное и глупое сочинение хотя бы грамотно развести, уж не говоря о том, что в настоящем театре мизансцены – элемент художественной формы.

В пьесе действуют Казанова и некая немецкая поэтесса Элиза, перевоплощающаяся в его многочисленных пассий, а также дублирующая их пара вокалистов. Но, само собой, публика ломится не послушать хрестоматийные арии и дуэты (в Петербурге – в исполнении сопрано Мартин Гримсон и баритона Андрея Бондаренко с оркестром Мариинского театра под управлением Мартина Хазельбека: он и выпускал спектакль в январе в Вене, но со своим оркестром Венской академии музыки), а ради двух кинознаменитостей. Которые, придется признать, провалились. Роль Ингеборги Дапкунайте – Элизы свелась к ношению платья. И в Малковиче лишь в паре мест на два акта можно было, кроме фирменного голого черепа и чеканного лица, опознать актера мирового класса, обладающего выдающимся мастерством и покоряющей харизмой.