Их личный цензор

Выход в свет обширного труда когда-то ленинградского, а последние тридцать с лишним лет нью-йоркского музыковеда Соломона Волкова «История русской культуры в царствование Романовых: 1613–1917» – факт в любом случае отрадный. Книга была написана для аудитории англоязычной, русские издатели сочли нужным ее перевести. И не прогадали: «История русской культуры» – одна из самых продаваемых книг лета. Значит это, что русская классика, которой работа Волкова в основном и посвящена (хотя и с заходами в музыку – живопись), по-прежнему занимает и волнует читателя, который, может, и учил когда-то «Письмо Татьяны» наизусть, но, судя по рейтингам написанной для иностранцев «Истории», и сам все отчетливее ощущает себя иностранцем в собственной культуре. И хочет разобраться уже.

Делать это в компании с Соломоном Волковым будет вполне увлекательно. Его «История» открывается объемной сценой премьеры оперы Глинки «Жизнь за царя» в петербургском Большом театре. Придворные в орденах и мундирах с золотым шитьем, дамы в бриллиантах, Пушкин, сидящий у прохода, император Николай в царской ложе. В зале и 18-летний Тургенев, Жуковский, Вяземский, Иван Крылов. Увертюра, голубой занавес с золотом взмывает вверх. Так волковская книга устроена и дальше – это история культуры в картинах и портретах участников процесса, столь живых и выразительных, что не увлечься ими почти невозможно. В том, кажется, и заключается цель автора – с помощью собрания разнообразных сведений создать объемный образ культурных эпох ХVIII, ХIХ и начала ХХ вв.

Точные факты созданию образа, как известно, отчаянно сопротивляются, добавляя в сложившиеся и красивые картины ненужные нюансы, отягощающие смыслы, а потому Соломон Волков придерживается скорее жанра table-talk, остроумной беседы, подобной тем, что вел когда-то с Иосифом Бродским или Джорджем Баланчиным. Во время разговора каждую секунду вскакивать из-за стола и бежать проверять имена и даты со словарями и энциклопедиями – не навскакиваешься. И в конце-то концов, кому какое дело, что Иван Бецкой отцом Екатерины II, вероятнее всего, никогда не был – зато как эффектно звучит, и Волков с удовольствием приводит этот миф. Как и перченый кусочек из обсценной баллады «Тень Баркова» – специалисты до сих пор не совершенно уверены в полном авторстве Пушкина, но Соломон Волков уверен. Очень уж цитата про «спущенные штаны» выразительна. Вообще, тема спущенных штанов в русской культуре для Волкова оказывается сквозной. Он не может упустить из виду и непристойную поэму Полежаева «Сашка», которую цитирует без отточий, особое внимание уделяет гомосексуализму Чайковского, издателя проправительственной газеты «Гражданин» князя Мещерского, коллекции эротической графики Николая I. Словом, грубоватый и сочный аромат бульвара постоянно сочится сквозь историю русской культуры в изложении Волкова, что было бы совершенно простительно, будь это исключительно реакцией на постные школьные учебники литературы советских времен. Но похоже, что тут присутствует и страх выглядеть в глазах иностранной (следовательно, скучающей) публики недостаточно интересным и смелым.

Как бы то ни было, ценность книги Волкова вовсе не в подробностях частной жизни его героев, а в том, что его «История» демонстрирует один неочевидный, но важный закон русской культуры. В царствование Романовых развитие русского искусства сильно зависело от личной воли, пристрастий, вкусов и воспитания одного-единственного человека. И мы знаем имя этого человека – Романов. Два Николая, три Александра, Екатерина и Елизавета – это они решали, какого архитектора пригласить в Россию, кого сделать профессором Академии наук, это они выстраивали иерархию в культуре.

В последней главе Волков сравнивает Николая II и Ленина. И ничего неожиданного в этом сближении нет. Коммунистическая система в своих авторитарных отношениях с культурой стала прямой наследницей предшествующих эпох. Ради одного только этого заключения эту книгу стоит прочесть.