«Язык есть Бог»: шведский переводчик Бенгт Янгфельдт рассказал об Иосифе Бродском
Бенгт Янгфельдт рассказывает об Иосифе Бродском и его поэзии с личной заинтересованностью, но вполне беспристрастно. В итоге получается благородно
Блестящая, джентльменская по духу биография Бродского, написанная Львом Лосевым для серии ЖЗЛ (2006), оставляла ощущение определенной самозажатости – Лосев точно нарочно себя сдерживал, опасаясь выглядеть неделикатным, хотя, как обнаружилось после посмертной публикации его мемуаров о Бродском, видимо, еще и не желая повторяться. В итоге Лосеву пришлось раздвоиться – на безупречного джентльмена с накрахмаленным воротничком и расслабленно сидящего за столом с друзьями рассказчика, готового и поострить, и позлословить.
Вот так, кажется, и надо писать про современную литературу. Про Бродского в том числе, дни памяти которого наступают в конце января, – спокойно, дружелюбно, с живым участием. Но без фамильярности.
В послесловии к книге Бенгт Янгфельдт, шведский славист, переводчик, издатель и добрый приятель Бродского, признается, что не претендует на системность, его книга и не биография, и не исследование – «заметки»: «Я пишу о том, что было в судьбе и творчестве Бродского интересным для меня лично». Но чужая личная заинтересованность жутко заразительна. Потому и намагниченные острым личным интересом «заметки» оборачиваются интеллектуально увлекательным и цельным высказыванием.
В свое время литературоведение немало постаралось для того, чтобы даже самый продвинутый читатель сломя голову бежал от всех этих «жанровых своеобразий» и «композиционных парадигм», жестко выхаркивающих всякое человеческое измерение в разговоре о, смешно сказать, творениях человеков же. Штудии Янгфельдта этим измерением счастливо обладают – причем человечность эта самого высшего разряда: Янгфельдту удается «наблюдать происходящее без осуждения». Именно это сам Бродский так ценил – например, в Одене, об этом писал однажды Андрею Сергееву: «Вот, чего нашей Музе недостает, этого отвлечения от себя плюс диагноз происходящего, но без личного нажима». Отвлечение от себя и отсутствие личного нажима Янгфельдту превосходно удалось.
Янгфельдт без всякого раздвоения в первой части спокойно и достойно рассказывает о пути Бродского до 1972 г. – пусть и повторяя многие известные факты, взятые во многом у того же Лосева. Что ж, ориентировался он на собеседника, не посвященного в реалии советского литературного и прочего быта, а таков сегодня не только шведский гуманитарий (для которого и писалась изначально книга), но и читатель, рожденный в России после 1980 г.
Повествование о жизни Бродского Янгфельдт обрывает изгнанием: «Здесь, в Анн-Арборе, по-своему кончается биография Иосифа Бродского. Приехав в Америку, он зажил нормальной для западного писателя жизнью». После этого небанального и точного суждения он переходит к анализу поэзии Бродского, высказывая множество проницательных наблюдений – о времени в стихах Бродского, об обожествлении языка, о споре Бродского и другого нобелиата, Кутзее, которому взгляд поэта на язык как метафизическую величину казался абсурдным, о творческом диалоге Бродского с Оденом.
Быть может, именно такой подход – без осуждения и придыхания – и позволил Янгфельдту ощутить в Бродском не самое очевидное: трагизм, разлитый и в его поэзии и судьбе, непроходящую ностальгию. Янгфельдт отмечает, как много стихотворений суть воспоминания о России, и красиво объясняет невозвращение Бродского на родину: как Вергилиев Эней, он обречен был не возвращаться вспять. Но есть и другая очевидная причина этой проницательности: книга Янгфельдта стоит «в длинной очереди к «л» (с которой начинается и «личный интерес», и еще одно важное слово).