Интервью: Приспособление к среде

Близость архитектора к власти – это палка о двух концах, считает Павел Андреев, руководитель мастерской № 14 «Моспроект-2» им. М. В. Посохина. Андреев участвовал в «воссоздании» нового Манежа и частично Большого театра, перестраивал здания ГУМа, будучи его главным архитектором. Сейчас он жалуется на недостаток заказов. Власти Москвы теперь озабочены инфраструктурным строительством и озадачивают этим бизнес, говорит архитектор: востребованными становятся проекты не коммерческой застройки, а дорог и развязок.

– Что сложнее: делать новый проект с нуля либо заниматься «реконструкцией с реставрацией»?

– Сложнее реставрация и реконструкция. Но и при новом строительстве архитектор всегда имеет дело со сложившейся средой: будь это городская ткань или естественная природа. Важно, замечаешь ли ты это и уважаешь или противоречишь и борешься.

С начала 1990-х гг. практически все мои проекты делались не просто в центре города, а у стен Кремля или в пределах Садового кольца. В основном это были крупные проекты с элементами реставрации и приспособления, с полным инженерным переоборудованием. Кто-то окрестил формат нашей работы как «крупный корпоративный заказ». За небольшим исключением я не проектировал частных домов и коттеджей.

– Неинтересно заниматься подобной работой? Вы же делали здания для банкиров?

– Было несколько подходов, но это другая специализация. В этом случае ты максимально ориентирован на персональный заказ, что требует специальных навыков, иных, более близких отношений с клиентом. Часто работу не дают завершить, передавая ее в руки посторонних «оформителей», которые самоутверждаются в интерьерах наших построек, не дав себе труда разобраться в сути объекта. Несколько раз, устав от городской бюрократии, я брался за такие работы, но вскоре не выдерживал и передавал другим. Когда по любому поводу тебе говорят, как и что надо делать, – это не по мне.

Все архитекторы продают свой товар. Заказчики, кто не ленится, выбирают с умом. Другие спрашивают, к кому пойти, у кого заказать, иногда меняют [архитектора], иногда возвращаются с новыми заказами.

Профессия одна, возможности разные, по одежке только встречают. Существующая система в плановой экономике трансформировалась, что-то развалилось, появились частные архитектурные компании. Я тоже в такой работал.

– Вы из частной компании ушли в официальную структуру.

– У каждого своя судьба. Мы начали самостоятельную практику втроем в 1992 г., потом я остался один, была частная мастерская – 10 человек. В 1996 г. я попал в «Моспроект-2» по приглашению [архитекторов] Леонида Вавкина и Михаила Посохина. В тот момент я готовился подписать контракт с Торговым домом «ГУМ» на работу над комплексом зданий «Верхних торговых рядов». Это уникальное сооружение, памятник, торговый монстр, а у меня за плечами мастерская, человек 8–12. Вот и принял предложение [«Моспроекта-2»] и вместе с мастерской уже в 80 человек попал в жернова первой очереди реконструкции Большого театра (филиал и еще три объекта общей площадью почти 80 000 кв. м). Пять лет работы, в пиковые периоды – до 200 проектировщиков. «Моспроект-2», как и другие крупные московские институты, зависел не столько от городского заказа, сколько от необходимого нам самим большого объема работ.

Проектные институты в Москве сохранились благодаря тому, что строительство в городе не прерывалось в постперестроечный период, а набирало обороты. Хотя об их судьбе не сильно заботились, у нас в мастерской было не более 20–30% городского заказа. Частный заказ позволял сгладить неритмичность бюджетного финансирования. Мы номинально принадлежим имущественному комплексу города, но выживали исключительно благодаря работе в конкурентной рыночной среде, а загибаться стали из-за централизованного руководства инвестпрограммами.

– Вы раньше участвовали практически в каждом крупном коммерческом московском проекте?

– Не в каждом, хотя во многих. В мастерскую заказы попадали по-разному, и не всегда по целевому поручению свыше, не стоит уж так невежливо относиться к нашим профессиональным возможностям. И заказчики, и городские структуры обращались всегда в первую очередь к тем, кто способен достичь желаемого результата. Качество архитектурного проекта обеспечивает надежность и рентабельность инвестиций. Близость к власти или даже косвенная принадлежность к ее структурам (пусть и номинальная) – палка о двух концах. В чьих-то глазах это плюс, он тебя воспринимает как человека, который быстрее и проще получит какие-то бумаги, но для кого-то это минус.

– Вы как себя воспринимаете?

– Уважительно и без особых эмоций. У меня, слава богу, за 35 лет после окончания института интерес к профессии не то что не пропал, а напротив, только растет, и жадность к работе все больше. Профиль задач не важен, если тема не аморальна, а заказчик адекватно и профессионально ставит задачу и честно к ней и к нам относится.

Товарно-денежные отношения изменили ситуацию в городе. Замороженные в кризис проекты оказались сегодня в собственности банков и инвестфондов, пытающихся хоть что-то из них слепить, чтобы вернуть выданные ранее кредиты. Выхода два: списать в убытки или надуть объемы строительства – в зависимости от сил и административного ресурса.

Изменилось все: структура заказа, управления, регламенты, система согласований и программа развития. Гражданское строительство в городе практически свернуто, центр забыт и скоро снова начнет разрушаться из-за отсутствия внимания [властей]. Усилия городской власти сейчас направлены на транспортное строительство. Мы тоже пытаемся войти в эти новые программы: создания пересадочных узлов, вокзалов. Но ментально и системно город не готов к решению этих задач. Они пока недостаточно точно и четко поставлены, что не дает возможности получить быстрый результат.

– У вас заказов стало меньше?

– И значительно. Сейчас у нас в разной степени внимания около 10 проектов. Новых немного, проекта 2–3, что-то достраивается и идет авторский надзор, что-то еле теплится, болтаясь в коридорах власти, ожидая разрешения на проектирование и оформления необходимых документов. Ранее принятые решения отменяются и пересматриваются. Город потерял функцию лидера, роль основного заказчика, стратегического инвестора – главного игрока рынка.

– Чем сейчас занята мастерская?

– Строим крупный деловой комплекс на Рогожской заставе, продолжаем проект гостиницы «Люксъ» (бывшая «Центральная») и еще одной, уровня «4 звезды» на Пушкинской площади, делаем павильон Отечественной войны 1812 г. в здании бывшей Госдумы. Проектируем (выигранный на конкурсе) крупный жилой район «Волынское», занимаемся воссозданием усадьбы «Студенец» на Пресне. Участвуем в программе создания транспортно-пересадочных узлов. Постоянно конкурсы, тендеры – без дела не сидим. Недавно снова (спустя лет семь) приступили к «Детскому миру».

– Отель на Пушкинской – давнишний объект?

– Хотя это гостиница, о нехватке которых столько говорят, работа над ней долгая и с непростой историей, богатой событиями (смена власти и настроений, появление олимпийской классификации и требований к «звездности» и проч.). Абсолютно честный проект гостиницы, без всякого камуфляжа под «скрытое» жилье (т. е. апартаменты), но с полным набором сопутствующих функций в виде ресторанов, кафе, стрит-ритейла, фитнес-центра, паркинга. Сложный тесный участок, перегруженный сетями и иными проблемами исторического центра, также накладывает отпечаток, требует многочисленных корректировок, безмерно осложняющих работу и строительство.

– Вы как-то сказали, что гордитесь тем, что ваши здания похожи на эскизы. Сейчас говорите о вынужденных изменениях в проектах.

– Эта фраза относится в основном к внешнему облику здания, но ведь развитие идеи, ее проработка, совершенствование естественно. Проект делается порой долго, претерпевает массу метаморфоз, испытывает разные влияния, вопрос в том, сохраняет ли он характер, первоначальный замысел, пространственную идею, индивидуальность. Компромиссы есть всегда, любой продукт – это искусство возможности. Тебе показывают площадку будущего строительства, а ты уже видишь на ней дом.

Вот в окне виден дом на Тверской – «Галс тауэр». Меня спросили, что можно построить на месте [бывшего там ранее] разрушенного дома? Я увидел 14-этажный дом. Одним это свойственно, другим нет. Но еще труднее дать это увидеть другим: коллегам, строителям. Если это удается, то процесс созидания превращается в счастье. Так было с Манежем: 400 дней непрерывной работы прошли на удивление легко.

Но бывает и по-другому. Есть у меня проект [жилого дома] в тайной папочке отказов. Он был готов и согласован, но заказчик пришел и бросил на стол подписанное разрешение об увеличении площадей на 10 000 кв. м и заявил, что мы срочно должны все переделать: тут поднять, там прибавить. Я попрощался, мы ушли с объекта, нашлись другие, менее щепетильные, доделали, это не редкость.

Но большинство объектов оставили о себе массу приятных воспоминаний, в том числе и работа над Большим театром. Кстати, первые эскизы подземного пространства под площадью перед театром я показал на градсовете и получил согласие на перекладку коллектора инженерных коммуникаций еще в 1996 г.

Есть два жаргонных слова: «временка» и «нетленка», мы, к сожалению, в нашей практике обидно часто путаем эти понятия и подменяем одно другим.

– Объясните.

– Сейчас цена земли в крупных городах зачастую намного превышает стоимость объекта. И его ликвидность несравнима с ликвидностью земельного участка, что и порождает пренебрежительное отношение к постройке. Инвесторы думают о прибыли, и им нелегко объяснить, что ценность объекта складывается из массы факторов, в том числе и функциональности, архитектурно-художественной ценности.

Согласования и переговоры по срокам и средствам, выделяемым на проектирование порой совершенно уникальных объектов, – сплошной «армрестлинг». Будто мы для себя стараемся, доказывая, что наш профессионализм, знания и интеллект есть не только суть формирования жизненной среды, но и ценообразования, основы создания прибавочной стоимости на рынке недвижимости.

Я живу и работаю в старом городе. Москва – не одномоментно построенный Петербург. Там понятно, на какую эпоху и какие композиционные приемы ориентироваться. Москва многогранна и эклектична, в каждом квартале надо считывать код места по-новому. Здесь сложно понять, за что зацепиться, что является настоящим, а что ложным. Но это действительно интересно.

Современное градостроительство, к сожалению, ничего нового, кроме примитивно организованных спальных районов, не предлагает. Мы в силу собственной постепенной деградации перестаем воспринимать своим многопроцессорным мозгом многопроцессорную систему жизни. Мы ее начинаем сводить до простого уровня понимания. Нам предлагается образ жизни робота. Мы уже не в состоянии оценить ущербность этого стиля жизни, поэтому и города такие создаем. Нам маркетологи заказывают жилой район и говорят: вот нужна такая-то квартирография, а тут будут офисы. Страшно подумать, до чего мы дошли, кто программирует нашу жизнь.