Абсолютный проводник

Ежегодный клавирабенд безусловного гения рояля, как правило, становится главным событием петербургского филармонического сезона – и сейчас концерт Григория Соколова, перенесенный с апреля на конец июня, собрал у дверей Большого зала Филармонии возбужденную толпу меломанов. В этом году Соколов сыграл Шуберта и Бетховена.

В первом отделении прозвучали четыре экспромта и три пьесы – светло и свежо, как выпавшая утром роса. Чистота и наивность детски доверчивого взора, слегка омраченного взрослой элегической интонацией и неожиданно сгущающимся, но мимолетным драматизмом, – таков был Шуберт. Во втором отделении прошла грандиозная, поражающая сложностью конструкции, бетховенская «Большая соната для хаммерклавира» № 29.

Позднее сочинение, в котором Бетховен, уже оглохший, экспериментирует с регистрами, создавая вибрирующий космос, открывается далеко не каждому пианисту – и даже Соколову далось не без труда.

Он сыграл ее захватывающе интересно – однако соната не вполне срослась. Начало вышло смазанным, форма провисла на общих фигурах движения. Однако Соколов вернул высоту на подступах к медленной части. Adagio sostenuto Соколов играл сосредоточенно, очень тихо: что-то сокровенное, мучительно пережитое сквозило в его игре. А затем ринулась в бой фуга: отрывистая, маскулинная фразировка, четкий темпоритм, вздымающаяся волна голосов окончательно уверили в том, что Соколов на сегодняшний день – один из лучших интерпретаторов этой сонаты.

Уникальность Соколова в том, как он выстраивает отношения с авторским текстом. Они не всегда безоблачны; пианист словно вопрошает текст, задавая ему трудные, онтологические вопросы. И текст отзывается, отвечает; иногда – податливо, иногда – под силовым давлением личности. Удивительно и то, что Соколову при всем перфекционизме его исполнительской манеры совершенно чужд лоск, гламур. Ясность мысли, обрученная с ясностью формы, проясненность фактуры и интеллектуализм – вот слагаемые его стиля.

Как всегда, пианист оказался щедр на бисы: изящные пьески из «Галантных Индий» Рамо, сыпавшиеся как из рога изобилия, напоследок оттенило меланхоличное Интермеццо Брамса опус 117, достойно заключив вечер, полный музыкальных откровений