Тысяча чертей

По сути, это два разных спектакля. «Фауст I» и «Фауст II» похожи друг на друга еще меньше, чем две разножанровые половинки трагедии Гете. Говоря кратко, первая часть этой дилогии могла бы идти под девизом «В начале было Слово», а вторая – «В конце было черт знает что».

Первые три часа спектакля гамбургского театра «Талия» (идут без антракта) чуть ли не поровну поделены между тремя замечательными актерами, самым запоминающимся из которых остается Себастьян Рудольф, сыгравший Фауста. Первый час на сцене вообще нет никого, кроме него, и кажется, что мы смотрим грандиозный моноспектакль. Нет ни Бога, ни дьявола, ни директора театра. Есть только человек, вышедший на голую сцену и дающий возможность другим людям, собравшимся в театре, проследить за тем, в какие далекие миры может унести его воображение.

Бог, беседующий с Мефистофелем в «Прологе на небесах», и Директор театра, вступающий в спор с Поэтом, – это все он, Себастьян Рудольф. И фраза «В начале было Слово», над смыслом которой размышляет Фауст, в этом спектакле расшифровывается предельно просто: в начале был Человек. Этот Человек носится по пустой сцене, раздергивая на части странички из трагедии Гете. Если он хочет, чтобы зазвучала соответствующая его настроению музыка, то ему придется самому подскочить к ноутбуку и врубить нужную фонограмму. Все – в нем, все – в человеке. Из декораций на сцене только дверь, за которую во что бы то ни стало хочет заглянуть Фауст. Как выйти за свои пределы, как заглянуть в то, что непостижно твоей фантазии?

И вот в какой-то момент Слово, до сих пор безоговорочно подчинявшееся человеку, выходит из-под контроля, и воображение Фауста играет с ним дурную шутку. Вдруг на сцене появляется второй актер (Филипп Хохмайер), кажущийся абсолютным двойником Фауста – они даже одеты одинаково. Пододвигает к себе стол, стул, микрофон и, как ни в чем не бывало, начинает разыгрывать текст пьесы по ролям, не обращая никакого внимания на обескураженного Фауста. В конце концов, если человек может нафантазировать себе черта и влезть в его шкуру, то почему бы черту не перевоплотиться в человека? Свой договор с дьяволом Фауст закрепляет не кровью, а крепким мужским поцелуем взасос, который, впрочем, не имеет никакого отношения к пропаганде гомосексуализма: если ты влюбился в свое отражение, то это еще не значит, что ты гей. Третий моноспектакль, вошедший в первую часть «Фауста I», будет отдан Маргарите (Патриция Жолковская), которая сыграет всех женщин мира разом. Чередуя набожность и ведьминское начало, она доведет нас до финала первого акта.

Во второй части марафона, начавшейся после часовой паузы, мир перевернется. Режиссер Николас Штеманн словно бы говорит зрителю: хотели увидеть, что такое настоящий драматический театр, всецело подчиненный актерской фантазии? Ну что ж, я вам все это показал. А сейчас начнется совсем другой театр. Не драматический, а постдраматический. И правит здесь бал вовсе не человек, а тот, что с рожками и хвостиком. Сам Фауст превращается во второстепенного персонажа, напрочь растворяющегося в пестрой толпе, зато Мефистофелей, цепляющих на себя красные светящиеся рожки, – пруд пруди.

«Фауст II» – хулиганское ревю, не ведающее никаких правил и отдаленно напоминающее спектакль Константина Богомолова «Идеальный муж». Можно поговорить о политике Европейского союза, а можно вывести на сцену пожилую гранд-даму (Барбара Нюссе), которая сообщит, что ее зовут Иоганн Вольфганг Гете. В какой-то момент она, как и все прочие персонажи, тоже преобразится в Мефистофеля. Переходящие красные рожки (не путать с переходящим красным знаменем) побывают на головах чуть ли не у всех членов труппы.

Гете пытался объять в своей трагедии весь мир от начала времен до самого конца, а раз так, то на сцену можно вывести кого угодно – да хоть основоположника Авиньонского фестиваля Жана Вилара в виде большой куклы, которая, к удовольствию местной публики, проквакает что-то смешное. О постдраматическом театре тоже не преминут поиронизировать: какой-то выпивоха, спотыкаясь на каждом слове, произнесет монолог о том, что «постдраматический театр – это драматический театр, который на посту». Судя по всему, авиньонскую публику, как и любую другую, не слишком интересует разница между драматическим и постдраматическим театром. Главное, чтобы это был театр.