Самая страшная пьеса

Спектакли Бутусова все меньше похожи на постановки отдельных пьес, скорее это «весь Чехов» или «весь Шекспир». В «Отелло» тоже смешается многое: кроме Шекспира, там будет, например, Достоевский.

- «Отелло» завершает ваш цикл основных шекспировских трагедий. Над комедиями не думали?

- Для меня нет такого уж четкого разделения. Например, «Сон в летнюю ночь», о котором я всерьез подумываю, совсем не кажется мне комедией. А в «Отелло» много невероятно смешных мест. Просто в трагедиях есть герой и миф, который затрагивает основы человеческого бытия. А ведь есть еще один цикл - «Буря», «Зимняя сказка», - который, надеюсь, у меня впереди.

- Сейчас белый Отелло - уже общее место. В чем отличие Отелло в вашем спектакле?

- Конечно же, чернота кожи - лишь внешний знак особости. Конечно же, он другой - его чувственность, чувствительность отличают его от остального мира. А то, что Денис Суханов и белый, и молодой, как все, - так мы же в театре. Сейчас я могу только сказать, что Денис - прекрасный, умный, тонкий, верный, преданный, глубоко понимающий жизнь человек, и я в нем абсолютно уверен.

- Практики театра даже больше, чем Отелло, анализируют Яго. И сходятся на том, что это беспричинное зло.

- Конечно, в Яго живет абсолютно бескорыстное зло, и думаю, что в нем должно быть невероятное обаяние. Для меня в этой роли многое пересекается с Достоевским - одну сцену мы так и называем «Достоевский». Для меня именно «Отелло», а не «Макбет» самая страшная пьеса - она выворачивает тебя наизнанку.

- Сегодня самая мракобесная идея, вброшенная в общество, находит последователей, точно нами руководит коллективный Яго. А хорошая идея прививается с трудом. Почему?

- Шекспир ничего себе имечко придумал - Яго. Почти эго. Мы говорили на репетициях, что все мы Яги. Очень сложно понять, почему человек изначально не верит другому человеку, особенно если тот делает что-то доброе. Обязательно надо найти мотив - ради денег, власти, ради женщины. Часто оно так и бывает, и все же неспособность поверить в подлинную бескорыстность добра меня всегда поражает. И ответа у меня нет.

- Вы себя ощущаете представителем драматического или постдраматического театра?

- Знаю только, что хочу развивать ту форму нелинейного театра, которая наметилась в «Чайке», продолжилась в «Макбет. Кино», но это не значит, что так будет всегда. Все зависит от пьесы, от настроения. Но в итоге - от людей, с которыми ты работаешь. У меня перед началом должно быть ощущение, что мне необходима эта пьеса, и главное, чтобы были люди, для которых хочется это делать. Еще нельзя обойтись без решения основного события. Например, мне обязательно нужно понять, кто такой Призрак в «Гамлете», - как только найду решение такой сцены, обратного пути нет. В «Отелло» - это обморок Отелло.

- Вы используете три перевода - Пастернака, Сороки и Лейтина. Вам важна верность оригиналу или собственным ощущениям?

- Ощущениям. Я уверен, что невозможно адекватно перевести смысл. Язык - в первую очередь звук, форма, а не смысл. Когда я слышу великие языки - английский, французский, немецкий, не хочу никакого перевода. Нам же не переводят музыку - самое великое, что есть на земле. Иногда я хотел бы побыть иностранцем, чтобы послушать со стороны звучание русского языка, но, мне кажется, он не так красив.

- Что вы ощущаете, когда ставите сцены смерти, - необходимость придумать одну из мизансцен или опасный выход за флажки?

- В Шекспире я ничего не боюсь - это вымышленный мир, в отличие от реального, в котором я боюсь буквально всего. Но именно этот вымышленный мир придает смысл реальной жизни. Для меня вот так буквально - если бы не Шекспир, не Пушкин, жизнь была бы бессмысленной. Человек ведь абсолютно необъяснимое существо, он не знает сам себя, все самое важное происходит внутри нас. И такие титаны, как Шекспир, с его загадками и фантазиями, помогают нам расслышать себя.