Я жива!

Вечер поэзии Ольги Рожанской (1951-2009) подтвердил старинную истину, подмеченную еще Ахматовой: «Когда человек умирает, / Изменяются его портреты». Но не только портреты, черты лица и улыбка - если это поэт, изменяется и тембр его поэтической речи, и качество стихотворений. Время делает их лучше. Или нас зорче.

У Ольги Рожанской было в жизни два занятия: она преподавала математику поступающим и сочиняла стихи. И то и другое исполняя самозабвенно, серьезно и без суеты. Она мало печаталась, редко выступала, но не оттого, что не могла или не умела (когда она чего-нибудь хотела, отказать ей было невозможно) - просто это перед самим служением делу было второстепенно. Это ее свойство, и человека и поэта, уметь видеть главное, пренебрегая шелухой, проступило с особенной ясностью только теперь. И обнаружилось: все ее стихи, во всяком случае из новой книги, про Бога, Он у нее жив, говорящ, весел («Я ночь черню. / Чудны Мои дела»), ветхо- и новозаветен, грозен и человечен («Осел устал. Присели отдохнуть. / И Богу Сил дала Мария грудь»). И, наверное, это Его дыхание наполнило ее поэзию такой мощью и научило говорить на языках самых разных времен и культур. Ольга Рожанская с равной простотой окликает Древний Египет, Шумер, Китай, греческую античность, древний Израиль.

Последним ее стихотворением, написанным до поездки, из которой она уже не вернулась, стало «Пасхальное», о долгожданной встрече с Ним: «Возьми, Господь, поля и реки, / Как пищу, поднеси к устам. / (И дол ревет, и тают снеги, / И дрожь взбегает по листам.)» и т. д. Чудо как чудо. Но их в этой книге и других немало - например, каждое второе стихотворение здесь о смерти, которая неизменно торжество и краса. «Чудеса! Говорят по-японски леса. Все собрались на тризну языки. Понимай так, что время вскрывать каравай. Это пир погребальный, великий. <...> Час кончины уже позади. И кричит в перелеске сова: «Я жива!»