Бах глух

То, что постановщика вдохновили инвалиды и живущие на самом дне люмпены, - вовсе не парадокс. «Я недовольна моей жизнью, но не бытием», - философски изрекает актриса мюнхенского Kammerspiele Элси де Брау. Ее персонаж и пять танцовщиков из труппы бельгийского хореографа Алана Плателя Les ballets C de la B обитают на большой сценической свалке. Они танцуют - если так можно назвать копошение в тряпье, она разговаривает - с публикой и сама с собой.

Еще, конечно, с Богом, что должно напомнить «Счастливые дни» Беккета, но большая часть бессвязных реплик - из бразильского документального фильма «Эстамира» о реальной безумной женщине, живущей на помойке. Иногда она просто воет в микрофон, и этот способ общения кажется самым естественным и для нее, и для стаи, к формам и нормам животной жизни адаптированной уже больше, чем к стандартам человеческой.

«Культурой» в этом озвученном жужжанием мух и пропитанном вонью старого тряпья пространстве не пахнет. Даже когда в исполнении хора глухих звучат баховские кантаты (Tauberbach и переводится как «Глухой Бах», только Платель написал это в одно слово), жутковатое какофоничное пение не слышащих друг друга людей напоминает нестройный волчий вой и проходит по разряду тех же «животных» звуков. Что для Плателя вовсе не является чем-то нечеловеческим.

Запись хора глухих (проект польского художника Артура Змиевски в лейпцигской Tomaskirche, где Бах похоронен) Платель давно хотел использовать. И наконец пристроил для проекта, готовясь к которому артисты еще и посещали дом для детей-инвалидов. В чем тоже нет ничего нового: движения людей, чьи тела изменила болезнь или они сами подвергли себя трансформации (как транссексуалы в проекте «Гардения»), хореограф исследует давно. Для него люди, что-то утратившие, неважно что - имущество, возможность нормально двигаться, слух, рассудок, прежнюю половую идентификацию, - оказываются в экстремальной реальности, активизирующей такую волю к жизни, о наличии которой в себе так называемые нормальные люди и не догадываются.

«Животное» поведение у Плателя - не синоним деградации. Наоборот. Следствие освобождения той самой радости бытия, какую вдруг обретают совсем отчаявшиеся. Им нечего надеть, но и терять им тоже нечего. А спагетти, кричит миру хозяйка свалки, мы можем приготовить и здесь: «У нас тут есть все необходимое». Танцовщики сбрасывают с себя одежду так же легко, как надевают, а их персонажи пребывают в возбуждении, заставляющем совокупляться по-быстрому не только друг с другом, но и со всем, что попадется. Когда в перевозбуждении они падают синхронно на гору тряпья, едва успев стянуть трусы, и лежат голыми попами вверх, забив пустое место, как в игре, где надо по сигналу сесть на стул, - они невинны как дети, не знающие что такое «неприлично».

Из-за этой и других сцен (например, с долгим-предолгим поцелуем и натуралистичными ласками) кто-то назвал спектакль Плателя порнографическим. Все бы так, если бы эротические игры не были таким невинным проявлением жизнелюбия, которое восстанавливается здесь как присущая человеку норма. Так дух реабилитирует себя в неполноценном теле. Жизнь, возможно, и ужасна, но бытие, к которому как к энергетическому первоисточнику подключается шестерка великолепных оборванцев, побеждает и царит над ее условиями и обстоятельствами. И в эпизодах, где обнаженные тела мажут черной краской, акцентируя мрачный жизненный опыт, и в дивных сценах их «омовения», где дрожь и судороги вдруг утихают, а тела блаженно замирают, смакуя покой и тишину. В сценах же, где разворачивается эквивалентный воплям глухих телесный «факинг бах» (определение Плателя), глаз вдруг перенастраивается. Отмечаешь не то, насколько полноценно люди двигаются, а насколько достоверно то, что ими движет. Что уже почти отсыл к Пине Бауш, чьи спектакли когда-то произвели на Плателя, психолога по образованию, такое сильное впечатление, что он не может оправиться от шока до сих пор - зато уже не в первый раз так талантливо себя и нас лечит.

Берлин