Лучше поздно

До вечера Ratmansky/Welch немецкие СМИ представляли Алексея Ратманского как одного из самых востребованных в мире балетных авторов. После - недоумевали, почему знаменитость появилась в Берлине только сейчас, учитывая, что Владимир Малахов, покидающий в этом сезоне пост интенданта Staatsballett, - одноклассник Ратманского. Ответ, интегрированный в вопрос, обсуждать бесполезно. Какими бы ни были причины, балет Namouna, поставленный Ратманским для New York City Ballet в 2010 г., стал дебютом хореографа на берлинской сцене. А сам он - актуальным персонажем, с которым теперь будут сравнивать нового интенданта Staatsballett Начо Дуато: экс-худрук Михайловского театра через пару недель представит Берлину свою программу. Альтернатива, вдруг коварно показала премьера, даже в условиях всемирного кадрового кризиса есть. Как и новая генерация балетных худруков, представителями которой можно считать и нового шефа парижской Opera Бенжамена Мельпье, и определяющего «американский» ландшафт Алексея Ратманского, и его ровесника, руководителя Хьюстонского балета Стентона Уэлша, балет которого Clear открыл вечер в Schiller Theater.

Созданный в 2001 г. для American Ballet Theatre, проект стал откликом на трагедию 11 сентября. Адреналин, питавший вещь тогда, ощутим и сегодня в ее торжественной и печальной конструкции. Красивый, текучий и одновременно жестко собранный балет на семь танцовщиков и одну балерину в телесного цвета костюмах, олицетворяющих скорее душевную обнаженность, нежели нечто эротическое, по сути, реквием и что-то вроде прощания с модернизмом. Стройность и простота царят в нем как вселенский закон, усмиряющий бури физические и душевные. Что отлично иллюстрирует адажио, в котором совершенно разные Владимир Малахов и Михаил Канискин, сохраняя каждый свою телесную интонацию, говорят на одном языке. Вступая по очереди, повторяют одни и те же движения с перфекционизмом школяров, зубрящих ежедневную мантру, и смирением послушников, знающих толк в молитве. Чему баховские концерты для виолончели, виолончели и гобоя только в помощь - в финале Staatskapelle Berlin и дирижер Поль Конелли удостоились оваций не меньших, чем артисты. Для Малахова вещь Уэлша стала последней премьерой на сцене Staatsballett. Смирение, которое ему понадобилось, чтобы выйти не в титульной роли, а анонимным участником ансамбля, достойно уважения, даже если это такое проявление гордыни.

С амбициями, звездными болезнями и устаревшей монструозной иерархией классического балета как раз работает в Namouna Алексей Ратманский. «Работает», впрочем, слово слишком строгое для веселой, абсолютно в духе его вещей из 90-х пародии на романтические балеты. Инфантильный герой (здесь - юноша в матроске и коротких штанишках) ищет свой идеал, находит черт-те что (в данном случае не расстающуюся с сигаретой стервозную приму), окончательно запутывается в мирах и отношениях и остается или с покойницей в объятиях (как у романтиков), или - как у Ратманского - выбирает жизнь и крепкий поцелуй. В построениях массовки (сначала 16 дев в желтых платьях и черных декадансных паричках, потом смешанного кордебалета в трико, резиновых пачках и шапочках - костюмы Марка Хаппеля и Рустама Хамдамова) можно узнать и теней из «Баядерки», и виллис из «Жизели». Дуэты напомнят все штампы балетного соблазнения, без которых, как без самодовлеющей виртуозности и нарциссизма солистов, классика уже не воспринимается. Пародирует Ратманский, конечно, не сюжеты, а хореографические формы и конструкции, в которых он летает, купается и блещет эрудицией, за которой, как и за темпами сверхскоростной речи хореографа, дай бог успеть не самой медленной труппе. Тут крушение великолепного монстра под названием «классический балет» происходит на огромной постмодернистской скорости силами солистов, сведенных до положения фигляров, и под хохот публики, которой предложили новый и незанудный способ расправы с традицией. До Ратманского у балета 1882 года рождения не было никакого второго шанса. Но, пропущенный через неоклассический и модернистский «апдейт», он еще поживет. Как и большие балетные компании, рулить которыми, возможно, пришел черед таких вот укорененных в классике полистилистов.

Берлин