Вначале был цемент

На фестивале Theatertreffen в этом году несколько хитов - Tauberbach бельгийского хореографа Алана Плателя, «Без названия» берлинского режиссера Херберта Фритша, новые спектакли Алвиса Херманиса из Цюриха и Франка Касторфа из Мюнхена. Но главное событие, так называемый фокус фестиваля - ретроспектива одного из ведущих режиссеров Германии Димитра Готшефа, ушедшего из жизни осенью 2013 г. Показанный на открытии и попавший в десятку лучших «Цемент» по пьесе Хайнера Мюллера и роману Федора Гладкова - последняя работа Готшефа в Residenztheater Мюнхена.

Три старые вещи режиссера в берлинском Deutsche Theater, тоже включенные в программу, плюс фильм о нем дают понять, какого мощного манипулятора актерскими и зрительскими энергиями потерял в лице болгарина немецкий театр.

У Готшефа, часто выбиравшего в соавторы Хайнера Мюллера, голос, телесная экспрессия, крик, физическое усилие значат не меньше, если не больше, чем содержание самого текста. «Мой язык - язык тела», - говорит Готшеф в фильме и на вопрос интервьюера, а не слово ли было в начале театра, решительно отвечает «нет». В композиции 2011 г. для Deutsche Theater Verkommenes Ufer... - трех соло по текстам Хайнера Мюллера - актеры в опасной близости от зрителя играют с тяжелой металлической штангой - сидящие в зале инстинктивно пригибают головы. Глыбы мюллеровского текста, кажется, весят не меньше и выдерживать их не легче: ни на что другое отвлечься на пустой сцене нельзя. Только текст, голос и тело как объект трансформации.

Словесными глыбами ворочают и чумазые персонажи «Цемента», пьесы о постромантической фазе Октябрьской революции, перешедшей в стадию острой идеологической паранойи, как болезнь скрутившей тело активистки женотдела Даши. Бибиана Биглау, замотанная в мужскую шинель, смотрит, говорит и двигается как зомби. Но ее хромота еще и отсыл к мифологическому плану пьесы. Историями Медеи, Геракла или Прометея, так подсевшего кормить печенью орлов, что ему и свободы уже не хотелось, прослаивает действие самый трогательный персонаж - Нюрка, умершая от голода дочь Даши и вернувшегося с фронта поднимать цементный завод Глеба Чумалова. Актриса Валерия Чепланова комментирует мифы наивной, как для неграмотных, пантомимой и временами поет по-русски.

Нюрка не столько персонаж, сколько оставшийся от нее голос. Без Чеплановой, ее лепета, воплей, скоростных, как пулеметная лента, монологов, протяжных «плачей» и жестких зонгов спектакль лишился бы своей душераздирающей интонации. Натурализму Готшефа, актеры которого всерьез рвут связки и разбивают коленки в кровь, он сообщает метафизический объем. Пространство утопии становится осязаемо нежилым. Тут тени, голоса, призраки, тщетно пытающиеся обрести плоть, - как Даша, неуклюже бросающаяся в объятия Глеба, который у Себастиана Бломберга пышет особо вульгарным мужским здоровьем. Но и он не жилец. У Готшефа метафорой добровольного рабства, добровольного пути в ад, к несчастью и мукам сизифова труда становится камень, который с грохотом перекатывает по сцене Глеб. Сначала, вернувшись с Гражданской, - с усилием, неуклюже, как тяжелую ношу. В финале - споро, технично, задавая ритм производственному шоу с участием пролетариев, гоняющих туда-сюда по наклонной сцене свои булыжники. Сексуальная энергия Даши и Глеба, трансформированная в производственную, - главный компонент в центрифуге, где новый мир замешивают из пота (он до блеска полирует перепачканные грязью тела), крови и цементной муки. В финале, когда Глеб развеивает ее по сцене прямо из мешка, кажется, что это не строительный материал, а человеческий прах. Подобным образом производственное помещение, покрытое по воле сценографа Эцио Тофолутти налетом многовековой пыли, превращается в склеп, где похоронены мечты и утопии.

Силуэт простого человеческого счастья возникает в спектакле как нечто трогательное, но недостижимое, как то благое намерение, что заставляет людей снова и снова мостить дорогу в ад. Появляется в виде неуклюжих, как детские рисунки, граффити, которыми актеры испещряют сцену - дом с трубой, птички, корявый забор, - и исчезает. Похоже, сегодня никто не спросил бы Готшефа, как осенью 2013-го, к чему он вспоминает все эти ужасы.