В широкий прокат фильм «Да и да» Валерии Гай Германики вышел без обсценной лексики

Девушка, трудящаяся на ниве образования, полюбила парня, посвятившего себя саморазрушению. Конформист потянулся к нонконформисту и был обречен. Женщина вошла в горящую избу и вынесла оттуда смертельно пьяного коня. Примерно так, сбиваясь с натужного сарказма на галлюциноз, можно пересказать «Да и да» – жестокий романс о любви учительницы и художника с грустным, но светлым финалом и жестким алкоантуражем.

Несмотря на славу лихой и шалой нонконформистки, Германика – художник чрезвычайно расчетливый. Речь не о том, что, обожая черный цвет, она работает то с «Первым каналом», то с Федором Бондарчуком. Слава богу, что работает, – не будь последний продюсером картины, мы, возможно, не увидели бы «Да и да» на экранах ни с матом, ни без.

Речь о жестком формализме и арт-менеджерской дисциплине, которые проступают за обманчивой стихийностью ее авторской натуры. В дебютном «Все умрут, а я останусь» зрителям бросается в глаза правдоподобие речи и ситуаций, а профессионалам – железной рукою выстроенный третий план. В «Школе» каждому герою выдуман строгий способ взаимодействия с камерой, которая только на первый взгляд ходит беспорядочным ходуном. В «Кратком курсе счастливой жизни» зазор между мыльностью ситуаций и честностью лексики есть большой художественный прием.

В свежей картине все хитрей – приемом выбрано его отсутствие. Судя по всему, дело в том, что человек Германика испытал такое интересное чувство, как любовь, и режиссер Германика позволяет человеку рулить процессом. Отсутствие правил возводится в правило, стихийность из цели становится приемом и заодно отменяет все критерии, по которым произведение можно оценивать. У чистой эмоции критериев нет.

После премьеры «Да и да» на Московском кинофестивале появилась куча рецензий, пенявших автору на разного рода несуразности. Понятно почему – раньше этот четкий автор неточностей себе не позволял. А теперь поди ж ты – и богемный мир, представленный в картине скачущими по неубранному сквоту угашенными перформансистами, сегодня совсем иной, и случайно окунувшаяся в него и захлебнувшаяся в нем учительница вряд ли может наставлять классы начальной школы в дредах. А в специально-эффектных вставках, где героиня бегает по лесу с готическими волками или наблюдает за небом с оживающими на нем облаками-птицами, неумелый Триер встречается с «Сумерками». Появление этой инфантильной ерунды в голове зрелого и трезвого художника объясняется просто: человек Германика грезит, а одноименный режиссер профессионально фиксирует ее сон – во всей его дымчатой нелепости.

И тут следует признать честно: такой слабоумной отваги в изображении эмоций в новом российском кино никто никогда не демонстрировал. «Новые тихие» нулевых – Хлебников, Попогребский, Хомерики – были, в силу их тонкости, изъедены чувством меры. Новая волна десятых – Сайфуллаева, Мещанинова, Бычкова – успешно штурмует высоты искренности. Все это собранные, умные, вдохновенные и одновременно прекрасно отдающие себе отчет в совершаемом режиссеры. И только Германика, распадаясь при нас на куски, беззастенчиво фиксирует процесс самораспада – с тем же естествоиспытательским интересом, с каким один из лучших артистов поколения, гоголь-центровец Александр Горчилин, в роли запойного Ромео пьет собственную свежую мочу, а Джульетта в не менее храбром исполнении Агнии Кузнецовой тычет себе в глаза пальцем, который окунула в гуашь.

«Да и да» с одинаковым успехом можно назвать новым этапом в творчестве Германики, шагом в сторону или шагом назад. Для тех, кто ждет от нее большего, чем демонстрация животного таланта, этот фильм – пробуксовка, слабость и регресс. Для тех, кому не терпится быть смытым ударившим с экрана беспрецедентным эмоциональным цунами, – возможно, главное кино последней четверти века. Германика хитро ушла от оценок. Потому что ей на публику совершенно наплевать – и предельно не наплевать одновременно.