Из-под вех: Назад в будущее
Открытие в конце 60-х новых нефтяных и газовых месторождений в Западной Сибири и резкое повышение мировых цен на нефть и газ в 70-е позволили СССР отложить серьезные реформы, казавшиеся в 1965 г. совершенно необходимыми. Точно так же высокие цены на нефть в начале XXI в. позволяют не замечать недостатков излишней экономической и политической централизации. Главный миф, который до 2000 г. был просто воспоминанием о временах, когда “солнце светило ярче”, получил новую жизнь. Точнее, у него появилась вторая составляющая. Первая: кризис 90-х был вызван непродуманными реформами и несвоевременной демократизацией общества. А вот и новая, вторая часть: отказ от упования на частную собственность и ограничения на свободу информации стали причиной быстрого роста последних шести лет. (Если бы после убийства врача эпидемия холеры пошла бы, по совпадению, на убыль, то версия “врачи привозят холеру” из народного сознания могла бы перекочевать на страницы журналов и газет.)
Главный миф о российских экономических реформах, начавшихся в 1992 г., состоит в том, что они были причиной трудностей и проблем 90-х. Политика правительств Ельцина – Гайдара, бывшая в значительной степени спонтанной реакцией на катастрофическое развитие событий в 1990 и 1991 гг., воспринимается сейчас как цельная, продуманная и неправильная программа. Миф, в котором столь явно перепутаны причины и следствия, был бы интеллектуальным курьезом, если бы на нем не основывалось восприятие текущей ситуации и отношение к предлагаемым изменениям большинства россиян. (Политическая элита разделена по этому вопросу, но противники маршрута “назад в СССР” в отличие от сторонников ведут себя очень тихо, поскольку неудачи 90-х выглядят слишком бесспорным аргументом для оправдания “путинского рывка”.) Было бы полбеды, если бы этот миф просто сопровождал нынешний экономический курс: беда в том, что он, миф, этот курс определяет.
Природа мифа
Казалось бы, самый поверхностный взгляд на базовые экономические показатели (производство, потребление, реальная заработная плата, просроченные кредиты) позволяет понять, что как минимум с конца 1990 г., т. е. за год до начала реформ, уже начался тот самый масштабный кризис, который массовое сознание приписывает реформам 1992 г. Если в 1990 г. валовой национальный продукт (ВНП) упал на 2% (на 4%, по оценке Стэнли Фишера), то уже в первые три месяца 1991-го – на 8%, что соответствует показателям наиболее тяжелых кризисов в развивающихся странах в период после Второй мировой войны. Спад происходил на фоне неспособности страны расплатиться по внешним и внутренним долгам и при практически полном параличе хозяйственных цепочек. При этом в политической системе шла жесточайшая борьба между республиканской частью иерархии (руководством РСФСР) и верховной (руководством СССР). Принятие последствий кризиса 1990–1991 гг. – реформ гайдаровского правительства – за их причину можно было бы сравнить с одной историей о холере и врачах. В конце XIX в. крестьяне одной из российских губерний углядели корреляцию между количеством заболевших холерой и количеством приезжающих врачей. Они решили, что именно приезд докторов привел к распространению болезни, и убили одного из врачей.
Истоки мифа отчасти лежат в неподготовленности к переменам: проблемы были осознаны, но о методах их решения шли споры. К 1990 г. существовало понимание, что основными проблемами советской экономики были, во-первых, экономически неоптимальное распределение ресурсов, связанное с отсутствием практического механизма для их эффективного распределения, и, во-вторых, невозможность создать в рамках социалистического хозяйства правильные стимулы для поведения экономических субъектов.
В капиталистической экономике эти проблемы решает рынок, на котором сами собой устанавливаются цены, что обеспечивает свободное перераспределение ресурсов от тех, кто ими обладает, к тем, в чьих руках они могут принести наибольшую выгоду. Вопросы организации стимулов решают экономические институты – правила взаимодействия субъектов экономической деятельности; самым главным является институт защиты прав собственности, определяющий, в какой степени индивид может получать выгоду от своих усилий.
К 1990 г. понимание, что именно эти проблемы являются ключевыми, было общим местом. Вопрос о том, может ли СССР сохранить в целом социалистическую (плановую и де-юре государственную) экономику, был уже снят с повестки дня. Но экономическое сознание не успевало за быстро меняющейся политической реальностью. Изучение научных работ и экономической публицистики 1990 г. показывает, что, хотя большинство авторов видели кризис советской экономической модели, они исходили из того, что у реформаторов еще есть значительный запас времени. Дискуссия о формах и методах перехода к рыночной экономике была еще очень далека от завершения в тот момент, когда экономический спад, начавшийся в 1990 г., превратился в катастрофу.
Хронические дефициты в советской экономике, коснувшись осенью 1991-го товаров первой необходимости, вынудили провести либерализацию в куда более серьезных масштабах, чем предполагалось по большинству обсуждавшихся программ. Уже одно это обстоятельство разорвало связь между воспоминаниями о последних днях Союза и восприятием новой эпохи, начавшейся 2 января 1992 г.
Жесткая экономическая система
Пятнадцать лет развития, в течение которых сначала происходило значительное ослабление роли государственных органов в принятии экономических решений, а затем и обратное движение, можно описать с помощью следующей метафоры. В последние годы СССР экономику нашей страны от нормального капиталистического пути развития отделяла пропасть. Сделав в начале 90-х широкий шаг вперед, мы оказались на дне. С начала XXI в. Россия выбирается из этой ямы. Беда только в том, что выбирается она, похоже, на тот же самый берег, на котором была до краха 1990–1991 гг. Что помешало ей начать карабкаться вперед тогда, когда, казалось бы, основные трудности остались позади? Прежде всего легкость подъема в обратную сторону: отдельные отрасли, демонополизация которых не была последовательно проведена, – в первую очередь нефтяная и металлургическая – собрались обратно по тем же цепочкам управления советских отраслевых министерств.
А советская система – не самая надежная система организации. Жесткая советская экономика оказалась не готовой ни к положительным (например, технологическим), ни к отрицательным (например, бюджетным) сюрпризам. В первом случае возможности для повышения производительности труда, которые несет с собой прогресс в области информационных технологий, не могли быть использованы из-за чрезмерной централизации советской экономики. Во втором случае та же самая централизация экономики не позволила гибко – например, за счет изменения относительных цен, как это происходит в рыночных экономиках, – справиться с макроэкономическими потрясениями второй половины 80-х.
В децентрализованной экономике основной выигрыш ускорения информационных потоков состоит в том, что снижаются транзакционные издержки экономических субъектов. В централизованной отсутствует главный канал агрегации информации – рынок (труда, капитала, технологий). Это происходит не только в полностью централизованной экономике: даже при нынешнем невысоком относительно советского уровня, но более высоком, чем в 90-е, уровне централизации проявляются характерные симптомы. Например, сейчас вновь ведется дискуссия о том, сколько выпускников каких специальностей должны готовить вузы (такая дискуссия подразумевает, что мы умеем угадывать, какие специалисты понадобятся экономике в будущем), в то время как более правильной постановкой проблемы был бы вопрос о системе образования, достаточно гибкой, чтобы самой перестраиваться в соответствии с запросами быстро меняющегося мира.
Теоретически можно представить себе страну, в которой экономическая информация распространяется свободно, а политическая – с ограничениями. Но для реальной недемократической системы сама постановка вопроса о “гласности”, т. е. о доступе к более совершенным средствам децентрализованной коммуникации, может оказаться опасной. В 1987 г. Горбачев писал: “Гласность – действенная форма всенародного контроля за деятельностью всех без исключения органов управления, мощный рычаг исправления недостатков”. И информационные ограничения были частично сняты, но именно это внесло существенный вклад в падение власти коммунистической партии. Как только появились альтернативы, претензии коммунистов на единоличное определение курса стали несостоятельными. Точно так же сегодня коммунистическая партия Китая пытается решить проблему, как ограничить распространение политической информации, не ограничивая каналы распространения информации экономической.
Системная жесткость проявляется, конечно, не только в информационных ограничениях. Макроэкономические шоки служат постоянной проверкой политической системы: более гибкая система способна пережить серьезные потрясения, вызванные, например, резким изменением условий торговли. В смысле устойчивости к внешним шокам поздняя советская система уступала российской образца 90-х. Кризис 1998 г. был не менее сильным потрясением для российского бюджета, чем двойной удар – падение цен на нефть в 1985 г. и антиалкогольная кампания. Тем не менее в 1998 г. политические и экономические последствия оказались куда менее катастрофическими, чем за 10 лет до этого: в 1998 г. – лишь смена правительства, в 1991-м – развал страны.
Вторая попытка
Что же впереди? С тезисом о том, что устойчивое долгосрочное развитие требует защиты прав собственности и правильных стимулов, по-прежнему никто не спорит. Значит, нас ждет новая волна децентрализации процесса принятия экономических решений. Фон для этой второй попытки самый неподходящий. В политической элите палитра столь разнообразных шестидесятников сменилась строем семидесятников, различающихся в основном оттенками серого. На очереди, через 10 лет, поколение тех, кто повзрослел в 80-е, поколение комсомольских активистов, ставших миллиардерами. Мировой фон тоже не располагает к движению в сторону гибких и сильных частных рынков. “Правая волна” – эпоха приватизации и децентрализации, начавшаяся после стагнации 70-х с появлением Рейгана и Тэтчер, сдает позиции во всем мире. Только в момент падения коммунистических диктатур могло показаться, что демократия, предполагающая большее участие граждан в определении политики, и курс на рыночную экономику – хорошо совместимые вещи. На самом деле это плохо совместимые вещи. Экономическое развитие требует свободных рынков и защищенных прав собственности, а необходимость демократического одобрения требует защиты прав наемных рабочих и существенного перераспределения (иными словами – плохой защиты прав собственности). Это главная проблема послевоенной Латинской Америки, и сейчас она стала основной проблемой бывших соцстран.
С точки зрения экономиста, эти 15 лет выглядят так. Пройдя значительную часть маршрута по пути капиталистического развития, наша страна повернула назад. На пути к нормальному будущему России встал миф. Привычный, удобный, понятный, непоколебимый. Но миф – это не река и не стена. Чтобы двигаться вперед, надо просто набраться храбрости.