Александр Рубцов: Путин без тефлона
В осмыслении протеста есть две линии. От оппозиции: эйфория и завышенные ожидания, потом поиск щадящих объяснений спада, новый энтузиазм. «Аналитический» эскорт власти живет в противофазе: зимой растерян, потом с «научным» злорадством пророчит издыхание протеста, но с мая опять теряет дар человеческой речи и лишь огрызается на массовые гулянья и марши.
Эти полярные трактовки возникают тем не менее в одной модели: процесс динамичный, но сглажен инерциями, «мерами вспыхивает, мерами угасает». Его график – мягкая кривая, без углов. Скорости и направления меняются здесь не «все вдруг», а плавно и лишь под воздействием соразмерных причин, которые понятны либо реконструируемы. Что не очевидно.
Хит новой социологии – мгновенные сборки. Перед крахом соцлагеря поляки толпами выходили на вечернюю прогулку ровно на время эфира главной новостной программы. И все «просто так фланирующие» прекрасно понимали друг друга, хотя ничего не выкрикивали и белого не носили. Молчаливая угроза копила энергию, позже взорвавшую котел.
У нас этот язык осваивают с разным успехом. Мгновенные сборки не ограничены в масштабах, здесь вообще нет «тенденций» в обычном смысле. Растущее движение может вдруг разъехаться по дачам, но и «угасший» протест способен против всех ожиданий вывести на улицу толпу, каких не было. Это чтобы власть не впадала в иллюзии, а оппозиция – в прострацию. Аналитик еще только начинает плавно загибать кривую экстраполяции, а там уже слом, причем в другую сторону.
Далее важно, что это сборка не классических групп (студенты, пенсионеры, клерки), а масс, или, как сказал бы великий Борис Грушин, массовидных образований. Когда социологи препарируют митинговую толпу на фракции, это полезно, но для политики и прогноза важнее нерасчлененность. Масса, будь то любители пива или ненавистники Путина, легко объединяет людей разных групп. Завтра в протест вольются толпы фабрично-заводского планктона (пролетарии) и продвинутые сельские юзеры (фермер с айпадом). Потом подтянутся истинно верующие, оскорбленные иерархами в лучших чувствах, и рассерженные едроссы, обманутые лидерами в худших ожиданиях и меченые чипами. Массовидность особенно ценна в фазе кризиса. В ней есть своя логика, но она другая, привычным групповым объяснениям не поддается. Мотивами и триггерами здесь бывают даже не классические проблемы (выплаты, тарифы), но и вовсе непредвиденные факторы, просто инциденты. Поэтому претензии к нашей «социологии», ни разу близко не угадавшей численности митингов, справедливы лишь отчасти (хотя пора бы уже опознавать ситуации прогностической рулетки и не ввязываться в неспортивные игры на чужие деньги).
Непредсказуемость входа в такие сборки продолжается в непредсказуемости выхода. Таков субъект эпохи постмодерна: «Политика движений заменяется политикой кампаний, нацеленных на немедленные результаты и игнорирующих долгосрочные последствия» (Зигмунт Бауман). Но есть и особая логика бифуркационных процессов: 1) малые сигналы на входе дают «несоразмерные», непредсказуемо сильные эффекты на выходе; 2) вход и выход разделены «черным ящиком», скрывающим механику превращений. Еще менее предсказуемо, куда пойдет процесс не на одной развилке, а в каскаде бифуркаций. Это вынуждает закладываться на риски маловероятные, но чреватые неприемлемым ущербом.
Когда этого не понимают, остаются старые фетиши: контроль и стабильность. Но в условиях ускоренных изменений стабильность подрывается именно нагнетанием контроля: на сильной волне лодку с зажатым рулем раскачивает, пока она не перевернется. Корыто Путина уже «черпает».
Если же еще и сама власть создает бифуркационные контексты, приемлемых развилок становится все меньше. Можно, конечно, думать, что скоро «стрелки» кончатся и все опять пойдет по одноколейным рельсам, но это уже фантазии не для взрослых.
В свою очередь, и развилки описывают лишь поверхность истории. Политическое время многослойно, слои движутся с разными скоростями: есть событийная история оперативной политики, а есть длинные волны эволюции сознания и структур повседневности. В этом общество само неоднородно: революционеры и ретрограды лишь усугубляют асинхронию. Когда же разность скоростей становится критичной, температура трения между слоями зашкаливает, возникают толчки, потом ударные соприкосновения, и раскаленная лава пробивается на поверхность, со всеми «вытекающими». У нас проблема: Путин все более напоминает вулканическую пробку, но при этом сам усиленно пробивается к магме, которая и так уже близко.
В понимании политики скоростей наша экспертиза одномерна. Опросы замеряют отношение к конкретным лидерам и партиям, реже к институтам; политологи замечают, что эта власть теряет легитимность в глазах общества. Но причины конфликтов ищут в том же слое и темпоральном измерении, будто это шарики на бильярде. Отсюда иллюзии, что ситуация обратима.
Однако под «пылью событий» есть и более глубокие движения. В частности, изменяется отношение к власти как таковой – в любых ее формах и персонификациях. Изменения происходят в «микрофизике власти» – на уровне обыденных практик и атомарных контактов. Власть отвратительна, «как руки брадобрея», уже не только в прикосновениях государства, но и в мельчайших порах жизни, в любой асимметрии отношений, в языке и текстах. Ее отторгают, но обидчивая власть, теряющая опору и остатки признания, этого пережить не может, а потому лишь наращивает свое присутствие во всем спектре регулятивных отношений, от эфира до культуры, науки, экономики и рукопожатий с ветеранами на параде. Не случайно именно ручное управление становится не просто главной формой порождения «порядка», но и навязчивым предметом медийного самолюбования. Снаружи все это воспринимается как рукосуйство, оскорбительное для взрослого человека. Старые дисциплинарные техники не работают. Власть этого не понимает и продолжая строить народ, самозабвенно позируя там, где нормальные люди видеть ее уже не хотят даже за деньги.
Есть и более прозаические сдвиги. Еще недавно наш гражданин трепетал перед властью, ощущая себя вечным нарушителем правил, не нарушать которые нельзя, поскольку так они написаны. Но «поправив дела», люди вышли на другой уровень отношений: теперь они не откупаются от власти, а покупают ее, причем на корню, как в ситуации с техосмотром, медосвидетельствованием, БТИ или пожарным надзором. Люди власти теперь такие же агенты на рынке услуг – торговцы и нарушители. Это даже не стационарный бандит: все торгуемо и ликвидно, прейскурант известен.
Еще недавно Путин был отстроен от этих отношений, а потому грелся на тефлоне, что бы ни вытворяла со страной и людьми его «вертикаль». Теперь он в представлениях людей все больше склеивается с системой и становится таким же инспектором ДПС, только большим. Ему не прощают даже не доходы друзей и отчаянное цепляние за власть. Конфликт в том, что он пытается строить общество по старинным лекалам («Шлем Цезаря прельщает толпу, щит вызывает уважение, а меч заставляет бояться»), когда ничего этого уже нет: шлем как колпак, меч картонный, социальный лифт, превращенный в восходящий мусоропровод. Это как если бы инспектор охраны труда, собирая дань с фирмы, еще и пытался производить впечатление, требуя любви и оваций.
Путин демонстрирует несокрушимую волю к власти, но чем круче он это делает, тем виднее, что он ее именно демонстрирует – старательно и из последних сил (ресурс сильных жестов близок к исчерпанию). Конфликт неразрешим; оперетта уже никогда не станет драмой, разве что еще одной маленькой трагедией. Вместо Цезаря – Калигула, набивающий коридоры власти конями. Чтобы не потерять лицо, приходится чудить на грани самодурства, но и согласных терпеть эту конюшню все меньше. Тем более когда назначенцы активны и бьют копытами – трудоустройство Мединского поставило в идиотское положение весь состав путинских доверенных лиц от культуры: теперь этот подарок и все, что будет дальше, – их политическое, моральное и творческое достижение. Можно открывать горячую линию для принятия благодарностей.
Советская геронтократия лишила верховную власть ореола силы и славы, хотя при Ельцине еще оставались проблески нетрезвой романтики. При Путине десакрализация власти достигла нуля и ушла в минус. Пройдя через все слои, она отразилась от дна и ударила в самый верх. А там все по-старому: венки, лиры, котурны и Колизей показательных репрессий, выковывающий у политических христиан твердость веры и духа.
Зрелище уже убогое. Завтра начнутся перебои с хлебом.