Анна Потсар: Благими намерениями
С 1 сентября, со дня вступления в действие закона о защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию, на телевидении начинается борьба с ветряными мельницами. Роскомнадзор пообещал ввести штрафы за использование «ненормативной лексики». Телеканалы на новый вызов ответили. Кто как смог.
Кто-то составил список запрещенных слов, руководствуясь при отборе разве что классовым чутьем, поскольку создание исчерпывающего перечня невозможно в принципе. Заместитель главного редактора «Эха Москвы» Владимир Варфоломеев в своем блоге привел один из таких списков – с невинными «гомосексуализм» и «мочиться» и без целого ряда производных от матерных корней, которые, к сожалению, нельзя назвать здесь, но всегда можно увидеть в словаре русского мата Алексея Плуцера-Сарно.
Кто-то написал рекомендации общевоспитательного характера, напоминая журналистам, что ругаться при детях нехорошо, но не уточняя, впрочем, как именно не следует ругаться. Можно подумать, в эфире центральных каналов часто матерились. Можно подумать, бранные слова – единственный источник вреда для детского душевного здоровья и единственная проблема речевой культуры, которую нужно решать законодательным путем.
Законы и основанные на них инструкции для сотрудников телеканалов пишут без участия филологов, даже не допуская мысли, что эти люди могут быть чем-то полезны. Провозгласив, что не следует пользоваться «бранными словами и выражениями, не относящимися к нецензурной брани» с 7 до 21 часа, юрист думает, что всем все понятно и теперь все заговорят стихами Пушкина. Роскомнадзор преспокойно использует выражения «нецензурная брань» и «ненормативная лексика» как синонимы. Ненормативная – значит нецензурная, нецензурная – значит бранная. Какие вам еще нужны пояснения.
Филолог, до сих пор не оправившийся от народного гнева на средний род слова «кофе», хватается за голову. Ему предстоит морально отвечать за запрет «гея» и «геморроя», хотя он никогда не причислял их к нецензурным. Понятие «ненормативная лексика» не имеет однозначного толкования в науке. В расширительном смысле к ненормативным относятся, например, просторечные, диалектные и профессионально-жаргонные слова. И фразу Ильфа и Петрова «Инда взопрели озимые, рассупонилось солнышко» следует признать вредоносной. Не говоря уже о выражениях «пинги не проходят» или «забанить по ай-пи». Пингов и в словаре-то нет. Но у законодателей ненормативность выходит очень избирательной.
Что такое нецензурная лексика, вообще никому не известно. Это расхожее выражение, как будто понятное обывателю, не имеет терминологического смысла, но активно используется в юридической речи. Филолога опять никто не спросил. Его спросят тогда, когда понадобится экспертиза уже готового текста, причем научных оснований для этой экспертизы у него не будет из-за несоотносимости понятий. Государство при таком подходе озолотится, штрафуя передачу «Спокойной ночи, малыши!» или экранизации Гоголя.
Между тем очевидно, что общий языковой фон, особенно в нынешнем его состоянии, значительно опаснее для формирующегося мышления, потому что фон воспринимается и усваивается как нечто само собой разумеющееся, как норма. Так, в норму превратился уголовный жаргон, повсеместное употребление которого в СМИ не регламентируется никаким законом. Героиня передачи о моде заявляет, что стилисты что-то попутали (не исключено, что рамсы), телеведущая называет человека иного социального круга лошарой, школьники признаются, что косячат. Это, в общем, тоже ненормативная лексика. Но никто не возмущается, не составляет списков, не пишет писем на телевидение и в Роскомнадзор. При этом уголовный жаргон, как и любой другой, – это целостная картина мира со своей системой координат, в том числе нравственных, незаметно усваиваемых вместе с манерой изъясняться. В отличие, кстати говоря, от мата, который никакой системы ценностей не насаждает.
Разгерметизация уголовного арго происходит уже много лет, с тех пор как были опубликованы первые произведения о лагерной жизни. Так или иначе, в той или иной форме большая часть населения России имела контакты с уголовной культурой, и постепенно эта система ценностей и их обозначения утратила герметичность. Первые бизнесмены мешали не французский с нижегородским, а английский с лагерным, бабки и кидал с дистрибуторами и консалтингом. Журналисты цитировали прямую речь авторитетных предпринимателей, постепенно избавляясь от кавычек и иронии, подтягивались и политики, окончательно легализовавшие языковую уголовщину. Устранить все это из эфира волевым решением невозможно: уголовный жаргон прочно вошел в языковую повседневность, при этом нет качественных словарей, которые бы помогали его опознавать.
Вторгаться в эту идиллию – значит покуситься на святое: на сериалы про зону и ментов, на публичную речь бизнесменов, политиков или героев всяческих ток-шоу и на шансон в маршрутке. Проще в очередной раз декларировать что-то неопределенное. В универсальном стиле «Желаю, чтобы все!», в котором уже создан закон о русском языке как о государственном. Им невозможно воспользоваться в том виде, в котором он существует. А если попытаться его применить в соответствии с буквой, то за неисполнение придется судить всех до единого, начиная с бессловесных младенцев и заканчивая президентом. У закона о защите детей тоже самые радужные судебные перспективы.