Александр Рубцов: Политическая модель «захвата» территории
Главная тема этой серии публикаций: на протяжении двух с лишним десятилетий власть в России с разными акцентами тестировала практически все известные из истории и теории формы легитимации, упорно их опошляя, дискредитируя, приводя государство в подвешенное состояние. Теперь вертикаль без устоев судорожно ищет скрепы. Еще немного – и для этой части суши вовсе не останется даже потенциальных ответов на вопрос: а, собственно, по какому праву здесь вообще правят – эти, кто был до них, и кто придет после?
По Максу Веберу легитимность задается традицией, харизмой лидера, формально-рациональной процедурой (выборы с ротацией). У нас этот арсенал использовали, как могли, т. е. «веером от бедра», и, естественно, привели в негодность. Вопиющий фальсификат на выборах даже не расследуется, накачка «харизмы» порождает небывалую в истории пиара оскомину, в добрую традицию вошло регулярно (раз в одно-два десятилетия) государство рушить и переучреждать с разворотом на 180. И режим Путина невольно готовит после себя новый разворот с погромом и радостным сожжением всего хорошего, что плавает в «тихой гавани».
Не складывается у этой власти роль Левиафана, отведенная ей Гоббсом (Левиафан – укротитель в войне «всех против всех»), или государя – носителя эксклюзивного знания об истинных интересах государства (Никколо Макиавелли). Это государство тщится стать образцово полицейским (как бы по Карлу Шмитту), но лишь стравливает людей и разворовывает их «всеобщее благо». Поэтому не получается и сакральная легитимация: как соврать, что этот паноптикум всех смертных грехов – от Бога? Альянс «РПЦ & ПЖиВ» по-своему органичен, но обречен.
Завершит экспозицию текст о системных провалах нашей идеологической работы: почему не складывается (а при этой власти и не сложится) также и легитимация через идеологию. Однако остаются еще две менее известные и весьма экзотические схемы легитимации: государство как стационарный бандит и стокгольмский синдром в политике. Идея «стационарного бандита» в последнее время у нас популярна (см., в частности, «Как договориться с бандитом», «Ведомости» от 15.08.2012), и она не случайно вызывает живой отклик в душах сограждан: еще бы – такие эпитеты, да про кого! Зато стокгольмский синдром в контексте легитимности не обсуждался, хотя с теорией «стационарного бандита» эта линия увязывается гармонично и психологически ее хорошо дополняет.
Первая из этих схем еще продолжает работать, но ее возможности в последнее время сжимаются, как шагреневая кожа.
Главное, что обязана делать власть, сформированная людьми, перешедшими от эпизодических набегов к оседлой, регулярной, системной экспроприации, – это защита завоеванного населения от всех других бандитов, оставшихся кочевыми. Как сказал бы великий Черномырдин, ничего этого у нас нет – и с каждым днем все меньше. Многочисленные отряды властной вертикали (средняя и низовая бюрократия) ведут себя в духе откровенно кочевого бандитизма, не думая о том, что источники их доходов должны как-то воспроизводиться. Типичный случай – обязательное страхование бизнеса, при заданных тарифах начисто выжигающее поляну, на которой одни что-то делают, а другие пасутся. Известно: чем сильнее концентрация власти наверху (особенно в режиме ручного управления), тем шире возможности для бюрократического низа и аппаратной обслуги манипулировать верховной властью. Путина до недавнего времени спасало то, что он в сознании масс был отделен от вакханалии произвола шестерок и низовых поборов (отсюда и пресловутый «тефлон»). Поэтому и баллады про сказочное богатство представителей высшего эшелона (особенно некоторых) в массе электората мало кого трогали. Сейчас ситуация выглядит иначе: люди, захватившие город (страну), сняли оборону, открыли ворота (границы) всем кочевым любителям легкой поживы, а потому их кровное и политическое родство с этой ордой становится все очевиднее. Какое там «царь не знал», когда ему по несколько личных писем в год пишет уже не Минкин, а сам Макаревич! Плюс коррупционные скандалы министерского уровня и массовый исход стаи грызунов с непотопляемого думского авианосца имени Суркова, уже пускающего неприличные пузыри (это про авианосец).
О том, что в сырьевой, рентной экономике и при таком институциональном проклятье власти вообще свойственно отношение к людям не как к источнику богатства, а как к помехе при дележе, сказано достаточно. Однако в нашем контексте (легитимности) важнее сама политическая модель и психологическая конструкция «захвата», при которой одни ведут себя в стране пребывания, как на трофейной территории, тогда как другие воспринимают себя как лишний придаток к завоеванной земле – и с этим покорно (и позорно) смиряются, даже когда их самым бесцеремонным образом выдавливают в нищету, за кордон или на тот свет.
В отношении тех, с кем хоть как-то поделились (а таких целые категории), все более или менее ясно, хотя это больше похоже на откуп власти от населения, как от якобы усмиренной Чечни, – дань, которую платят побежденным. Но откуда это верноподданническое мычание у оскорбленных, униженных и обобранных?
В начале 90-х был парадокс: среди мыслящих людей реформы поддерживали те, кто от них первый пострадал, тогда как визг исходил и от сытых (тогда я сформулировал социально-психологическую задачку: почему плохо тем, кому хорошо?). И теперь значительная часть путинского оплота состоит как раз из кинутых и опущенных. В том числе в интеллигенции, даже творческой, включая научную, хотя, казалось бы...
Модель захвата в нашей идеологии не нова. Ельцинский режим его оппоненты называли не иначе как оккупационный, причем вовсе не метафорически. «Вставай, страна огромная!» пели всерьез. И «Не Москва ль за нами?» зачитывали без путинских симулякров перед гастарбайтерами. Это, видно, и испугало: никому не хотелось новой Великой Отечественной, к тому же одновременно и гражданской.
Теперь же многое объясняет «модель Стокгольма». Заложники вдруг начинают испытывать необъяснимую симпатию к захватившим их террористам, поскольку это служит бессознательной защитно-травматической реакцией на инцидент. Считается, что это распространенная реакция слабого организма на многие виды агрессии, включая доминацию в семейно-бытовых отношениях (бытовой стокгольмский синдром).
Воздействие в ходе переговорного процесса (дебрифинг) нацелено на то, чтобы эту схему отношений всячески поддержать: так меньше риск, что заложники и террористы начнут делать трагические глупости. В нашей политике эта схема распространяется стихийно, почти без помощи медиаторов, и при этом сама часто бывает агрессивной по отношению к людям протеста, ко всем, кто выражает критическое отношение к режиму и курсу. Рефрен знаком: вы что, не понимаете, что в этой стране нельзя будить лихо, что все эти битвы за свободу и справедливость ведут только к еще большим бедствиям?!
Однако есть два щекотливых момента. Во-первых, по данным исследований, стокгольмский синдром проявляется лишь в 8% случаев захвата заложников, так что это патология, хотя в реестр заболеваний и не включенная. Во-вторых, эти симпатии иногда сохраняются и после купирования инцидента, например на суде, когда насильник уже за решеткой. Похоже, имеет место случай, когда человек бессознательно ищет оправдание своему бездействию и трусости и даже готов сам придумывать нарядные мотивы, по которым он стал жертвой: унижаться и (или) погибать, так хоть со смыслом, желательно с историческим. Думаю, в социальной среде и политике в скрытом виде эта схема распространена гораздо больше, хотя здесь она отчасти воспроизводит поведение жертв на сталинских показательных процессах. Людям не нравится ощущать себя пропащими ничтожествами, будь то борцы за мировую революцию или просто запуганные обыватели.
Однако сейчас эта модель ломается: с заложниками начинают обращаться так, что уже и обывателю не до симпатий к любителям доминировать без руля, ветрил и каких-либо сдержек. К тому же с каждым днем все яснее, что самолет не просто захвачен, но и входит в пике, причем необратимо. И в салоне хватает желающих об этом открыто заявить.
Утрата стационарности рушит синдромы, а заодно и саму «легитимацию терпения»: в пике входят и сами рейтинги.