Александр Рубцов: Русская история через призму свободы

Идея единого учебника вызвала восторг любителей зализывать выходные отверстия власти, но и отповедь вменяемых интеллектуалов. Резкое заявление Комитета гражданских инициатив подписали также историки и преподаватели. Редкий случай, но власть услышала: поручение скорректировали, и теперь энтузиастам надо создать уже не готовое монолитное изделие, обреченное быть либо пошло конъюнктурным, либо «антиправительственным», а лишь концепцию преподавания предмета, что, по крайней мере, обсуждаемо.

Однако даже самый деликатный подход к делу не отменяет рисков: при нынешнем бытовом понимании того, как работают идеологические комплексы и тексты, легко можно получить во внешне приличной форме вполне реакционное содержание, которое будет калечить неокрепшее сознание в латентной форме, через «теневую идеологию» и «идеологическое бессознательное». Эффект от таких ментальных диверсий бывает сильнее, чем при откровенном промывании мозгов идеологической работой. Еще неглупый изувер Жданов говорил, что ему хватит задачника по арифметике, чтобы внедрить базовый идеологический комплект.

Первое, что мы услышим (уже услышали), – это идея «точного, достоверного, идеологически не нагруженного исторического знания». Меньше интерпретаций – больше фактов. Очистить науку от идеологии. Так мы якобы выйдем на консенсус: даты смерти Сталина, рождения Путина и посадки Ходорковского не вызывают споров ни у историков, ни у обывателей.

Однако экземплификация (оснащение примерами) – процесс тонкий. Отбор фактов уже задает понимание и прошлого, и сути происходящего. Даже голая конфигурация событий – это уже суждение. Можно не дать ни одной собственно идеологической формулы, но только правильно прореженной фактурой нарисовать крайне тенденциозную картину прошлого.

Это вариант лукавый и вкрадчивый, но оттого более опасный, чем если бы в учебнике для детей открытым текстом написали о прелестях кнута, самовластья и безоглядного патриотизма, путающего любовь к родине с влечением к вождю в традиционной для России пассивно-холуйской ориентации.

Более того, при известной искушенности возможен даже перехват вполне здравых и своевременных, а именно постсовременных идей об изменении предметности и самой модальности исторического знания.

Можно написать о «демилитаризации истории», об избавлении главного нарратива от засилья войн, революций и переворотов, от пафоса героики и борьбы – и добиться при этом эффекта привычного послушания, сработать на воспитание идейных конъюнктурщиков и эскапистов.

Можно вставить кусок в духе Фернана Броделя и школы «Анналов», на отечественной фактуре живо рассказать о длинных волнах и медленном времени, о «структурах повседневности», скрывающихся под «пылью событий». И это все будет интересно даже для школьников, гуманистично, с человечинкой – но при этом под правильным соусом сработает на идеологию обывателя, ценящего комфорт выше достоинства и воспринимающего всякий протест как род отклонения, излечимого методами интенсивной психиатрии.

Можно разбавить традиционный героический миф историей «не про власть, а про людей», «не про борьбу, а про жизнь» – и при этом защитить всякую нелегитимную и преступную власть от посягательств ограбленного, униженного, запуганного народа, у которого отняли даже право ликовать на внеочередной инаугурации.

Здесь уместно вспомнить, что советские учебники истории и литературы были пропитаны свободолюбием. Это была сжатая хроника восстаний, борьбы за волю и справедливость, против угнетателей и окостеневших режимов (при том что самодержавие имело максимальную трансцендентальную легитимацию Божьего Помазанника, в сравнении с которым все советские вожди и постсоветские лидеры – люди во власти пришлые, метафизически ничтожные). Это была история общества и государства, возникшего из вековой борьбы и учрежденного революцией – как бы к ней ни относиться. Отсюда история как «праздник непослушания».

Новейшая Россия тоже возникла на сломе режимов, на водоразделе формаций – хотя и «обратным ходом». Строго говоря, это была отложенная контрреволюция, но происшедшая настолько мирно и без кровавых потрясений, что впору говорить об особой форме исторического перехода – о «реэволюции». При всех воплях о народных страданиях в лихие девяностые этот переход был даром судьбы, которого мы не заслужили. Если прислушаться к исторической совести (у кого есть), то окажется, что зверствами прошлого века страна заслужила на выходе не встряску, а суровое искупление. Его не было – и вот опять исторический реверс. Революция рубежа 80–90-х гг. не стала для нового государства такой же матерью-основательницей, как Великая Октябрьская социалистическая революция для СССР. Россия в отличие от Союза – страна событийно безродная; ее появление на свет толком не оформить как национальный праздник ни датой, ни по смыслу. Такое бывает, но тогда нужна идеология с новыми ценностями, а ее нет и не будет, поскольку отсутствует сама инстанция, от которой нечто идеологическое было бы воспринято. А без этого получается страна-выкидыш.

Казалось бы, уже есть попятный сдвиг к дореволюционному. Есть «самодержавие» (узурпированное президентство), «православие» (закормленная РПЦ), даже «народность» (мужики с Урала против бульварного интеллигентского отребья плюс не какой-нибудь, а именно «народный» фронт). Однако из этой уваровщины ничего не выйдет: она не просто архаична – этой власти она элементарно не по росту. Там был кодекс служения – здесь пугающая карикатура и голая корысть.

В среде унылого мракобесия трудно представить себе образ истории как пути к воле и праву, декабристов и Чичерина, даже «наше все» с его «пока свободою...», «Вл. слабый и лукавый» и проч. Но для возврата к этим ценностям нет нужды эксгумировать советскую идеологию школьной истории и литературы. Все это в достаточном объеме есть в... Конституции РФ. И буква, и дух. Там есть все (почти все), что вмещает юридический документ о свободе, праве и человеческом достоинстве, о неприятии произвола, диктата и узурпации власти. И это не только запись о принципах и ценностях, норма и проект, но и оптика ретроспективы, видения всего исторического процесса – российского и мирового (в той части мира, с которой Россия отождествляет себя международными обязательствами, начиная с итогов Второй мировой и заканчивая сегодняшним днем). Эта оптика ни с какого расстояния не различает ни персонифицированных спасителей, ни внутренней или внешней эмиграции для инакомыслящих, ни политической приватизации СМИ и разгула силовиков.

Можно по-разному относиться к истории страны и к ее нынешнему Основному закону. И в прошлом было всякое, и в этой Конституции не хватает норм по наблюдению за исполнением ключевых конституционных принципов, юридических гарантий реализации и идеологических разъяснений, хотя бы и лапидарных, которые затрудняли бы ложные толкования. Другие, более смелые люди написали же, что зарвавшуюся власть народ не только имеет право, но и обязан (!) свергнуть. Однако каким бы извилистым и корявым наш путь в истории ни был, это был путь к нынешней Конституции, зафиксировавшей приближение к ценностям свободы, какого в истории страны не было.

Да, этот путь был прерывистым, с откатами и падениями, но он был, и мы сейчас в том положении, в котором находимся, при всех разворотах последних 10 лет, при всех карго-имитациях, но и реальных сдвигах. Это траектория крайне угловатая, но по самым крупным реперам все же восходящая к свободе. Так она и должна прописываться в истории этого государства, со всеми сюжетами жертвенного героизма или, наоборот, политической подлости. Тогда это будет история этого государства, как оно учреждено Основным законом, который уже нарушают, но еще не отменили.

Если же историю преподавать на каких-либо иных ценностях и принципах, то это будет уже история другого государства – и как статуса народа, и как административной, политической машины. Это будет история народа и власти, предавших свой путь и свою конституционную клятву никогда впредь не допустить срыва в тоталитаризм в любых его формах.

С детства учить граждан предательству нет смысла ни для какого государства и общества.