Ступени модернизации

Двести лет назад, в декабре 1815 г., Европа впервые за долгое время спокойно готовилась к Рождеству. Войны, сотрясавшие ее на протяжении ряда лет, прекратились. Наполеон, как возмутитель спокойствия, был сослан на остров Св. Елены. Многим казалось, что бонапартизм уже никогда не возродится. Но прошло чуть более трех десятилетий, и он вдруг выскочил как джинн из бутылки. Империя возродилась во Франции примерно так же, как она возрождается сегодня в России.

Нам кажется порой, что внезапно возникшее стремление российских граждан к подъему былого имперского могущества и возврату утраченных территорий представляет собой чисто национальный феномен. В крайнем случае мы готовы признать, что этой опасной болезнью переболели кроме нас еще и немцы в эпоху гитлеризма. Однако Александр Герцен – внимательный наблюдатель европейской жизни эпохи революции 1848 г. – так описал мотивацию французского обывателя, что почти каждое его слово применимо к нынешним нашим реалиям.

Вот как Герцен прокомментировал феноменальную победу на президентских выборах во Франции недавно еще никому не известного Луи Бонапарта – племянника Великого императора: «Если бы вы были знакомы с внутренней жизнью Франции, вы не удивились бы, что народ хочет вотировать за Бонапарта, вы знали бы, что народ французский не имеет ни малейшего понятия о свободе, о республике, но имеет бездну национальной гордости; он любит Бонапартов и терпеть не может Бурбонов. Бурбоны для него напоминают корвею (барщину. – «Ведомости»), Бастилию, дворян; Бонапарты – рассказы стариков, песни Беранже, победы и, наконец, воспоминания о том, как сосед, такой же крестьянин, возвращался генералом, полковником, с почетным легионом на груди... и сын соседа торопится подать голос за племянника».

Демократы той эпохи удивлялись, почему народ игнорирует деспотизм Наполеона. Герцен и это прокомментировал: «Для народа деспотизм не может составлять характеристики империи. Для него до сих пор все правительства были деспотизмом. <...> Народ вообще плохой филолог, слово «республика» его не тешит, ему от него не легче. Слова «империя», «Наполеон» его электризуют, далее он не идет».

Слова «крымнаш» и «Путин» электризуют российский народ, а далее он не идет. Рассуждения о деспотизме пролетают мимо ушей, поскольку деспотизмом для народа была любая власть, при которой снижался уровень потребления. Именно это формирует массовые представления о «лихих 90-х», которые в общих чертах адекватны представлениям французов о Бурбонах. Зато мифологизируются представления об эпохе Великой Отечественной войны, когда сосед возвращался с фронта кавалером ордена Славы. И вот уже внук соседа торопится подать голос за человека, возрождающего былую славу отчизны.

Луи Бонапарт выиграл президентские выборы с огромным перевесом. Победа нового Наполеона создала в народе ощущение, что эпоха национального унижения позади и что страной теперь правит наследник великих национальных идей, а не ставленники иностранцев, победивших при Лейпциге и Ватерлоо. Затем президент стал императором и оставался у власти в общей сложности 22 года. Поначалу Наполеон III, как убежденный фритредер, активно поддерживал рыночные преобразования во Франции. Но вскоре император запутался во всяких внешнеполитических авантюрах, рассорился с другими странами, подорвал финансовое состояние страны и остался один на один в борьбе с таким опасным врагом, как Пруссия, быстро превращавшаяся в Германскую империю. Столкновение с серьезным противником привело к военному поражению, показав, что поднявшаяся с колен империя не более чем миф.

Только после разгрома Наполеона III во Франции сформировалась устойчивая демократия, которая выдержала все последующие искушения авторитаризмом. Старый миф перестал соблазнять большинство французов, причем произошло это как раз в то время, когда имперский миф трансформировал цивилизованную, бюргерскую Германию в тоталитарный Третий рейх. Во Франции доминировавшие группы интересов выступили за стабильное рыночное развитие, за «скромное обаяние буржуазии», тогда как в Германии реваншизм, возникший после поражения в Первой мировой войне, усилил те группы интересов, которые поддерживали возрождение былого величия и всеобъемлющую милитаризацию. Германия, проголосовавшая в 1933 г. за Гитлера, во многом напоминала Францию, голосовавшую в 1848 г. за Луи Бонапарта.

Модернизация продвигалась ступенями. Начавшись в Голландии и в Англии – «северо-западном углу Европы» (по словам крупного американского социолога Талкотта Парсонса), она затем спустилась во Францию и далее снизошла до Германии, где ключевые реформы были осуществлены лишь в первой половине XIX в. Ступенькой ниже располагалась Австро-Венгрия. Там модернизация в XIX в. шла медленнее, чем в Германии, а после распада империи реваншизм выразился в стремлении австрийцев к аншлюсу и в авторитарном венгерском режиме адмирала Хорти – союзника Гитлера. Лишь к началу XXI в. Центральная и Восточная Европа стала истинно европейским регионом, культивирующим в основном те же самые ценности, что и Европа Западная.

Сегодня на очереди Россия. Самое интересное в нашем нынешнем имперском неврозе то, что он чрезвычайно похож на французский, германский и венгерский неврозы прошлого. Конечно, опытный историк найдет в конкретных траекториях пути разных стран множество важных различий. И будет прав. Но если мы пытаемся понять общее направление нашего развития, стоит обратить внимание именно на сходства. Может быть, эти наблюдения и не прибавят нам особого оптимизма, поскольку демонстрируют, что имперским неврозом можно мучиться еще довольно долго. Но, во всяком случае, они смягчают то чувство безнадеги, которое овладевает многими российскими интеллектуалами при наблюдении за тем, как Кремль движется сегодня от одной ошибки к другой.

Автор – профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге