«Далекая Радуга»: конец света в красивых декорациях

«Далекая Радуга» стала второй работой Андрея Гончарова в МХТ им. Чехова после «Чрева» по Евгению Замятину. Прежде этот рассказ никто в театре не ставил. Режиссер нередко выбирает сложный, неожиданный литературный материал. Драматургии он предпочитает прозу, причем зачастую новую для сцены. Повесть Аркадия и Бориса Стругацких не стала исключением.

Произведение написано в 1963 г. под впечатлением от фильма Стэнли Крамера «На берегу» о ядерной катастрофе и смерти человечества. События происходят на планете Радуга в XXIII в. Здесь течет вполне благополучная жизнь, но покой оказывается недолговечным. Ученые-физики проводят эксперименты по нуль-транспортировке, т. е. по мгновенному перебросу вещества из одной точки в другую. Следствие опытов – Волна, уничтожающая все на своем пути. Ее всегда удавалось остановить с помощью специальных машин, но не в этот раз. Из-за допущенной ошибки ситуация стала необратимой, а на планете – только один звездолет, в котором мало мест. Люди по-разному ведут себя перед лицом надвигающейся смерти. Одни пытаются спастись сами, другие спасают близких, третьи сохраняют хладнокровие и продолжают работать. В итоге все повинуются решению Леонида Горбовского, командира звездолета: улетают только дети и матери с новорожденными, а остальные остаются. Очевидно, они обречены.

Ставить в театре фантастику – решение смелое и рискованное. Ее легче представить в кино с его неограниченными возможностями по части компьютерной графики, монтажа и т. д. Впрочем, думается, даже на экран «Далекую Радугу» перенести было бы непросто. Да, в ней много диалогов – не как в пьесе, но все же. Однако это не умаляет значимости авторской речи. Она насыщает историю такими оттенками, ароматами, цветами, которые невозможно или по крайней мере очень трудно сыграть, тем более на театральной сцене.

Например, начинается повесть так: «Он чувствовал горько-соленый запах пыли, скрипели спросонок степные птицы, и сухая трава колола и щекотала затылок. Лежать было жестко и неудобно, шея чесалась нестерпимо, но он не двигался, слушая тихое, ровное дыхание Тани». Как быть с тем, что не говорится самими героями и что невозможно изобразить внешне? Это общая проблема инсценировки прозы. На нее натолкнулся и спектакль Гончарова. Купирование авторского текста в данном случае повлекло за собой истощение атмосферы. Она стала чувственно стерильной.

То же можно сказать о спектакле в целом. Внутренний рельеф его выровнен. История большого внутреннего накала тут как-то остудилась. Стесаны пики эмоциональной жизни. Люди Радуги кажутся холодными и почти безразличными друг к другу, даже когда пробуют показать любовь, волнение, скорбь или страх. Будто только тонкий верхний слой души оказывается способен худо-бедно что-то ощущать. Речь не о том, как устроены герои у Стругацких, а о том, как это сыграно. Актеры словно избегают подключения к своим персонажам и мельчат их человеческий объем. Между ними сохраняется расстояние, заполненное иронией. Играют, подчеркивая: это не всерьез!

Чрезмерное внимание к манере говорить (несколько небрежно, якобы естественно, с узнаваемыми сегодняшними интонациями), внутренняя развернутость актеров к залу, дробление сюжета на эпизоды и попытки выудить из них поводы для зрительского смеха – вымывают из истории глубинные слои. Спектакль очень старается казаться легким, а рискует получиться вместо этого – или вместе с тем – поверхностным.

Общая тенденция не отменяет отдельных выразительных решений. Хотя некоторые из них даже решениями не назовешь – это может быть просто одно живое слово. И оно действует, потому что как бы разрывает пленку, покрывающую нутро этих героев. Мастерство артистов и их возможности не вызывают сомнений. Только они пока не столько играют, сколько демонстрируют наброски, штрихи своих будущих ролей.

В чем спектакль безупречен, так это в сценографии. Пространство безжизненно, аскетично и при этом восхитительно красиво. Оно застроено фактурными, как будто шершавыми, бело-серыми блоками, напоминающими поверхность Луны. Похоже на пустыню, но не с сыпучими, а с застывшими песками – на пустыню правильной формы. Это своего рода холст, на котором светом, дымом, паром рисуются и степи, и звездолеты, и весь мир Далекой Радуги.

Хотя, надо сказать, даже этим геометрическим совершенством любуешься как-то рационально, умозрительно. И историю воспринимаешь так же, внечувственно. Жизнь планеты и населяющих ее людей остается действительно далекой.

Ответить на вопрос, о чем же спектакль, – непросто. Он почти не выделяет ни одну из вшитых в текст тем, но и не отсекает тоже. Добавляет ли новые? Нет. Ответственность, выбор, власть, любовь и нелюбовь, порабощенность человека собственными изобретениями и в целом вопросы человечности – все это, как и многое другое, так или иначе звучит. Что-то звонко, что-то глухо, отдаленно, но звучит.

Но есть здесь две акцентные точки. Не главные, возможно, но значительные. Где-то между ними, вероятно, расположилась сердцевинная мысль постановки. «Очень хочется жить», – говорит Ламондуа. Слова намеренно отделены от общего потока речи паузами. Они сказаны по-человечески пронзительно и ясно, тихо и очень просто. А вторая точка – подвесной камин, который ближе к концу вдруг начинает раскачиваться, напоминая колокол. Тот самый колокол, который звонит по тебе.