Роман Алана Черчесова "Дон Иван": история русского двойника знаменитого кабальеро

Первое и главное. Алан Черчесов – виртуоз. Он пишет так лихо, так игриво, так свободно и так легко, как мало кто (никто!) сегодня на русском языке. Он наслаждается то бурным, то легкоструйным, то нежным, то вовсе беззвучным, то грохочущим течением слов и своей над ними бесконечной властью до того откровенно и заразительно, что не увлечься просто немыслимо – и вы бросаетесь за резвым кабальеро стиля вслед.

«Потом как-то раненно, сбоку, из-под полы у раздатчицы-скуки, подползает к сараю весна. Осмелев, она тычет в прорехи неструганных досок отчаянным писком птенца, на который в груди отзывается клекотом плакса-надежда». И так все время – даже о самом низком, изжоге, заточении, войне, болезни, смерти – неизменно высоко и свободным стихом. Это не метафора – «Дон Иван» действительно наполовину написан почти верлибром.

Сквозь этот текучий, околдовывающий ритм вы все-таки успеваете различить, что герой-писатель сочиняет в этом романе роман про своего двойника Дон Ивана, подкидыша из детдома с судьбой авантюрного персонажа, любвеобильного путешественника по свету, нам даже уже подсказали какого, да еще театральным шепотом произнесли имена других, в общем бесчисленных, литературных двойников и писателя, и Дон Ивана – Фауст, дядя Ваня, кавказские пленники, все вместе взятые, отчасти Грей под алыми парусами. Впрочем, довольно скоро становится ясно: все это тщета. Сюжетные хитросплетения, разгадка подмешанной сюда детективной истории, кто убил, кто виноват, как быть, кого именно как зовут, что происходит с Ваней, Анной, Ханой, что с Дядей (так писателя величает его жена Светлана), а что с ними всеми одновременно – все это, в сущности, совершенно не важно.

Почему – окончательно становится ясно только в финале.

Именно там вас настигает, впрочем, уже предчувствуемое озарение, и вы открываете еще одну истину.

Оказывается, все это время, все упоительные четыреста с лишним страниц вы мчались по кругу и на последней странице очутились в самой начальной точке сего прихотливого повествованья. И это второе и не менее важное обстоятельство, которое следует учитывать, берясь за «Дон Ивана».

Черчесов – виртуоз, но особого рода. Он – иллюзионист. Еще одна страсть его заключается именно в этом – удивить. Только кисти рук мелькают перед лицом разинувшего рот читателя – хоп! хоп! (словечко это часто повторяют герои). И вот уже из ничего является цветик, шарик, монетка. Наш фокусник показывает все, что умеет, с такой щедростью и простодушно-лукавым выражением на лице, что остается только откликнуться аплодисментом, поблагодарив за весь этот фантастический фокус-покус длиной в роман.

Таков благополучный сценарий. Но не исключено, что вы вообразите себя знатоком иллюзионистского дела и после представления решите заняться его педантичным разбором. Ох, а ведь лучше этого, честное слово, не делать. Ну да, выяснится, конечно, что монетку-то ловкач зажал локтем, шарик спрятал в манжет и что следить за выползающими из рукава словесными гирляндами желательно, находясь в движении, иначе обнаружатся очевидные стилистические сбои. И брезгливо выуженные «дрессировщики юных нервических нравов», «сыпь румянца», «жаркое приятие», «трюфель соска» неизбежно оскорбят ваш изысканный вкус. Оскорбят и лишат чуда.

Потому что стоит начать разглядывать этот текст слишком пристально и задумываться, что бы значило, например, вот это: «Брошенный взгляд на наклейки Maroc вызывает скрипучую сухость во рту – будто я зажевал стакан виски песком», – уныния не избежать. Каждая ямка и колдобинка текста, издалека выглядевшая как очарование прихотливого пейзажа, обернется бездной. Попутно еще откроется, что «Дон Иван» сочинялся вовсе не для того, чтобы заставить вас глубоко задуматься или перевернуть вашу жизнь, нет. И что же?

Пусть. Пусть «Дон Иван» только музыка из динамиков в пойманном такси – слушать ее, вероятнее всего, гораздо приятнее, чем вдумываться в рассуждения таксиста о расположении звезд на нынешнем политическом небосклоне. И да, в середине этой песни вам встретится кочерыжка, ни с чем не срифмованная – «симулякр», – ею вы и поперхнетесь. И очнетесь. Между прочим – одновременно с Дядей, который, как обнаружится, все это время тоже сладко проспал. Тут вы и вспомните: в чужих снах лучше вести себя тихо.