Революции 1968 года исполнилось 45 лет

Ровно 45 лет назад во Франции свершилась революция. Началось со столкновений студентов с полицией в ночь с 10 на 11 мая. Два дня спустя по стране прокатилась волна забастовок. Переговоры с правительством начались 25 мая, к 27-му был подписан Гренельский протокол: повышение зарплат, сокращение рабочей недели, гарантия свободы профсоюзной деятельности. Год спустя Шарль де Голль ушел в отставку. В истории Европы и мира начался новый период – хотя сами бунтари считали, что революция провалилась. Так это или нет, обсуждается до сих пор, но уроки 1968 года в политике и культуре остаются на повестке дня.

В России в эти дни выходит фильм, посвященный революции 1968-го, снятый одним из свидетелей и участников событий режиссером Оливье Ассаясом. Картина, получившая в мировом и российском прокате название «Что-то в воздухе», по-французски называется попросту «После мая». И каждому французскому зрителю понятно, о каком именно мае идет речь.

Бунт синефилов

Ассаяс, режиссер разноплановый и разнообразный, в диапазоне от киберпанка до мелодрамы, ударился в изучение новейшей истории: после многочасового эпического «Карлоса», жизнеописания легендарного террориста, он решил вспомнить о собственной бурной молодости. «Что-то в воздухе» – история группы молодых людей (играют их актеры-дебютанты, и замечательные), ищущих себя в постреволюционной Европе. Главного героя, Жиля (Клеман Метайе), больше всего привлекают живопись и кинематограф, но его соратникам это не нравится: они призывают к политической борьбе, хоть еще и не знают, в какую форму ее облечь.

«Мой фильм состоит отчасти из реальных историй, анекдотов, воспоминаний. В этом смысле я снял, конечно, очень личное кино, – признается Ассаяс. – Но не меньше вещей здесь позаимствовано из книг, архивов и газет. История требует тщательной, методичной, объективной работы, даже если ты сам присутствовал при тех событиях, о которых собираешься снимать кино. Конечно, есть соблазн почувствовать себя Марселем Прустом, повспоминать вкус печенья 1968 года, но я пытался этот соблазн преодолеть и остаться историком. Придерживаться фактов. Разумеется, окрашенных памятью о прошлом».

Революция 1968-го сочетала в себе два компонента, разрыв между которыми, по мнению Ассаяса, и привел к кризису бунтарской идеи. Именно ему посвящен фильм: в конечном счете желание выразить себя в творчестве и любви оказывается сильнее, чем тяга к преображению мира. «Надо разделять две составляющие той эпохи. Первая – политическая: левая идея, радикальная, догматическая в своем радикализме, не терпящая двусмысленных толкований. Вторая – контркультурная: идея освобождения личности от гнета любых условностей, которая пришла во Францию из англосаксонского мира. Наркотики, музыка, поэзия, андеграундные газеты, самодеятельные комиксы... Но прежде всего – кино. А теперь давайте признаемся в очевидном. Левое движение не принесло ничего по-настоящему ценного во французскую политику – его догматизм не позволил произвести настоящую трансформацию. А вот контркультура изменила нас всех идеологически и эстетически, ее вклад огромен и до сих пор не оценен до конца. Самой идеей индивидуальной свободы мы обязаны именно ей. Даже свободу слова вряд ли можно считать заслугой леваков: ведь они запрещали говорить «я», требуя исключительно местоимения «мы». Личность ничего не значила, а общество было обязано следовать неким предписанным нормам, весьма тоталитарным, хоть взявшимся «слева», а не «справа».

Культуролог и историк, профессор Нью-Йоркского университета Михаил Ямпольский напоминает, что с кинематографа начался 1968 год – студенты, протестовавшие против властей, были воспитаны парижской Синематекой. «Именно это поколение студентов было почти тотально синефилическим. Уже поэтому отрицать значение кино для 1968 года нельзя. Те события были в большей степени революцией сознания и культуры, знаменующей приход нового поколения с новыми ценностями, чем подлинной социальной революцией. Соответственно, культура, и кино в том числе, стала своего рода микроареной этих событий. Годар или Маркер при этом открыто опирались на опыт российского революционного кино, прежде всего Вертова и Эйзенштейна. Новое левое политическое кино полагало, что активно участвует в событиях, хотя сегодня мне кажется, оно скорее впитывало в себя их пафос. Прямого серьезного влияния оно, я думаю, на события не оказало, но тот новый дух, который пришел в культуру вместе с «новой волной», во многом сформировал идеологию и этику студентов».

Кино с Болотной

Протестное движение в современной России отныне тоже прочно связано с маем – с прошлогодним митингом на Болотной площади, который многие оценивают как кризис зарождавшейся оппозиционной активности. Первые акции протеста привлекли многих кинематографистов – режиссеров, актеров, продюсеров. Сразу появились сообщения о фильмах, которые будут сниматься в условиях, приближенных к боевым, но дальше заявлений дело не пошло: теперь киношники если и ходят на митинги, то исключительно как частные лица.

Исключение – оператор и режиссер-документалист, лауреат Берлинале Павел Костомаров, снимавший на акциях протеста свой многосерийный интернет-проект «Срок». «В акциях протеста я участвовал с зимы 2011-го – просто как рассерженный горожанин ходил, а снимать начал только следующей весной. Я хотел перемен, как и другие, был возмущен тем, что происходило в стране. Но к лету 2012-го разочарование начало расти, и я просто перестал бы ходить на митинги, если бы не начал на них снимать. Из человека с убеждениями я превратился в человека с киноаппаратом», – вспоминает Костомаров. «Масштаб сменился, мы начали снимать и видеть в приближении то, что происходит. Это позволило нам углубиться в движение, разобраться с его участниками и их мотивами».

Кино в данном случае может взять на себя функцию «общественного телевидения», неподконтрольного власти, рассказать о подлинном масштабе оппозиционной деятельности. «Я надеюсь, наше кино разбудит кого-то и покажет, как все обстоит на самом деле», – делится Костомаров. Однако то, как игнорируют протестное движение другие молодые российские режиссеры, вызывает у него мрачные мысли. «То, что не приходят снимать, неважно, а то, что не приходят вообще, печально и плохо... Одних я встречал на митингах, о других сказать не могу ничего. Много конъюнктурщиков, много циников. Власти не дают снимать об этом, потому что мы не берем. Мы просто слабаки. И я не вижу людей, которые могли бы это сделать. Не знаю их».

Учиться свободе

Со стороны российская ситуация кажется выгодной – западные интеллектуалы приходят в эйфорию при одной мысли о возможностях, которые открываются для оппозиционно настроенного художника в нашей стране. «То, что сейчас происходит в России, просто потрясающе, – восторгается Оливье Ассаяс. – Взять хотя бы акцию протеста Pussy Riot. Эти девочки поняли главное: с властью невозможно сражаться всерьез, ты все равно проиграешь в неравной борьбе, но зато можно ее высмеять, поставить в смешное и нелепое положение. Весь репрессивный аппарат государства направлен на то, чтобы упрятать в тюрьму троих девчонок за дадаистскую манифестацию! Нет лучшего способа показать, как комична и глупа власть. Поверьте мне: власть, над которой смеется молодежь, обречена».

Павел Костомаров убежден, что на самом деле перспективы не столь радужны: «Наше кино – очень дорогая штука, даже сейчас. Нужны все равно какие-то государственные деньги, а оно вряд ли даст деньги на кино, которое будет его критиковать. Неожиданностей ждать не приходится, самая большая – фильм Бориса Хлебникова «Долгая счастливая жизнь», который снят на государственные деньги, но направлен против государства. А так – экономика всем рулит».

Ассаяс считает, что, напротив, российская ситуация дает больше свободы, чем европейская. «Система продюсирования и дистрибуции – кандалы на ногах любого молодого режиссера. Но мне кажется, что в России сегодня есть та новая и дикая энергия, которая поможет преодолеть если не все, то хотя бы некоторые препятствия. Я уверен, что независимое и свободное российское кино обязательно родится на свет, в самое ближайшее время. По поводу документалистики у меня нет ни малейших сомнений, надеюсь и на режиссеров игрового кино. Поверьте, после Pussy Riot глаза всего мира обращены на Россию, от вас ждут чего-то нетривиального».

В любом случае, в сегодняшних условиях российское кино может претендовать лишь на роль наблюдателя, а не активного участника событий. Что, по мнению Михаила Ямпольского, закономерно. «Сегодня от российских режиссеров никто не ожидает прямого политического кино, тем более в радикальных авангардных формах. Политическое кино как феномен осталось в прошлом. Игровое кино отражает политическую реальность, в основном косвенно (например, через показ повсеместной преступности), и не влияет на политику, тем более что честное кино имеет очень ограниченный прокат и в отличие от «новой волны» низкий престиж и ничтожный общественный резонанс. Кроме того, это кино за некоторыми исключениями – такими как «Счастье мое» Лозницы или «Груз 200» Балабанова – избегает серьезного анализа проблематики власти и насилия. Ничего равного по силе «Кругу» Джафара Панахи в России не создано. Но главное, российское кино, как мне представляется, не сыграло почти никакой роли в формировании сознания тех, кто вышел полтора года назад на Болотную. Не в кино люди научились свободе».