«Братья Карамазовы» в Гамбурге: Убитый и дети

Огромная сцена похожа на лес. Но деревья здесь растут не из земли. Они опускаются сверху, едва не доставая до пола.

Еще пара минут, и становится ясно – это металлические трубы. Когда они касаются друг друга, раздаются гул и пение. То ли огромное бикапо играет, то ли колокола звучат.

В спектакле Люка Персеваля «Братья Карамазовы» в гамбургском «Талия-театре» возможны лишь колокола. В одном из интервью художник Аннет Курц призналась, что решающим для нее в работе стал фильм «Андрей Рублев» Андрея Тарковского – благодаря ему появилось «колокольное решение», и колокол на сцене стоит, и звук раздается соответствующий. В итоге звучащее пространство стало главной декорацией, неизменной на протяжении всего четырехчасового действия. Может, лишь на полу появляется новое – там периодически мелом выписываются слова и фразы, складывающиеся в текст. Сперва Курц хотела его сделать на немецком, увидев в гамбургском метро граффити «Библия – это сказка» и «Библия – это не сказка». В итоге пол оказывается исписан русскими фразами, едва ли видимыми зрителю, но создающими особую атмосферу.

Спектакль Персеваля полон невидимых знаков, произрастающих из романа (недавно Светлана Гайер перевела его на немецкий заново, как и многое другое из прозы Достоевского). Меньше всего они имеют отношение к внешнему действию, если с чем и связаны, то с идеями и идеологией – хотя вопросом, убил Дмитрий отца или не убил, персонажи занимаются с первой минуты.

Четвертый год работы режиссера в «Талия-театре» дает о себе знать. Персеваль выстраивает мизансцены как череду длинных монологов, каждый из которых может войти в анналы актерского искусства. Ансамбль театра, наверное, лучший в немецкоязычном мире (что автоматически означает – и в Европе, т. е. театральном мире вообще). Но то, что делают в «Братьях Карамазовых» исполнители заглавных ролей, на грани представлений о профессиональных и человеческих возможностях. Если есть что живого сегодня в системе Станиславского, так эта способность даже не перевоплощаться, не растворяться в образе, но быть им. Когда Иван (Йенс Харцер) или Алеша (Александер Симон) говорят, глядя в зал, понимаешь, что если они кого и играют, то лишь самих себя. Это не достоверность – это завороженность последними вопросами бытия, которые их мучат.

Существование на пределе возможного – удел и раздавленного судьбой Дмитрия (Берндт Гравер), и уставшей от безумия собственного тела Грушеньки (Патрисия Жолковска). Во втором акте на сцене почти постоянно присутствует актер, исполняющий сразу полдюжины ролей (Бенжамин-Лев Клон), он бормочет и подвывает, причитает тонким голосом и взрывается нечленораздельными выкриками. Эти звуки оказываются частью звуковой инсталляции, в которую погружено действие. Она-то и спасает инсценировку от обилия слов, которые каждую секунду готовы, кажется, мутировать то в истерику, то в мистику. Оба состояния не назовешь приятными, порой они откровенно сложны даже для доверчивого зрителя. Но, кажется, никто еще не обещал в занятиях Достоевским легкой жизни.

Гамбург