Интеллектуал и эксцентрик: памяти Сергея Юрского

Он был любим народом и людьми искусства. Вообще людьми. Для тех, кто ходил в театр, это был Чацкий, Тузенбах, профессор Полежаев, Мольер. Для киноманов – Чудак с Памира, Остап Бендер, дядя Митя. С экрана телевизора он появлялся как Кюхельбекер или инженер Груздев. В концертных залах был Онегиным и лирическими героями русских поэтов, персонажами прозы от Пушкина до Шукшина.

Он писал пьесы и ставил Эжена Ионеско, Сэмюэля Беккета и Ингмара Бергмана. Всеядность? Разнообразие? Не так все просто. В явлении Юрского, большого актера ХХ в., необычайно было сочетание эксцентрики и интеллекта. В первой роли, еще со студенческой скамьи, на сцене БДТ, он сыграл Фердыщенко – кривляку, пошляка с претензиями на оригинальность из «Идиота» Достоевского. И тут же, на той же сцене – современного парня с необузданным темпераментом из пьесы Виктора Розова «В поисках радости». Он опередил сверстников, сразу вырвался вперед, находил свои роли, своих авторов, своих женщин безошибочно – благодаря интуиции, обаянию, смелости и ясности сознания.

В БДТ он прожил как-никак двадцать лет. Здесь у него, как у других великих актеров товстоноговского БДТ, была своя миссия. Он, актер и человек, стал проводником свободного мышления задолго до перестроек. В БДТ он сыграл Чацкого, о котором написаны тома и еще будут писать. Этот Чацкий три года прожил за границей, а когда вернулся, то в ужасе увидел Москву, фамусовскую Москву, другими глазами – как позорную, затхлую провинцию. Было от чего упасть в обморок. Чацкий падал и навлекал на себя чуть ли не проклятия староверов от театра. Этот Чацкий говорил от лица молодого поколения.

Молодые герои Юрского олицетворяли новизну – до абсурда, до трагифарса, до патетического отрицания. Эльдар Рязанов выбрал его для роли «человека ниоткуда» в комедии того же названия. Простодушный Чудак оказывался умнее умников на равнине. Он понял, что нужно делать: «Я пойду, чтобы научить их быть людьми». У Юрского была похожая сверхзадача. Он не поучал, он играл, как будто перебирая в руках маски и по мере надобности меняя их на своем лице, а заодно и телесно преображаясь. В этом смысле он был похож на эксцентрика Аркадия Райкина: у обоих театральность стала универсальным языком искусства.

Чацкий Юрского по облику, по способу жить и чувствовать – студент. Юрский и сам начинал студентом ЛГУ, он был студенческого племени и более ленинградцем, чем москвичом. В Ленинграде прошли самые счастливые годы его творческой жизни, и в Ленинграде же его ждали самые большие злоключения. Обкому партии не нравилось его лицо на экране, на сцене. Как было принято в таких случаях – лицо «не рекомендовали» к показу. Георгий Товстоногов, бесконечно ценя актера Юрского, ревновал его к режиссерским опытам в БДТ.

На ленинградском телевидении Юрский сделал спектакль «Фиеста» по Хемингуэю (Хэм – кумир шестидесятых!), где в одной из главных ролей снял Михаила Барышникова. Переехав изгнанником с семьей в Москву, он нигде и никогда не позволял себе и другим усомниться в главном режиссере своей биографии Товстоногове. Иное дело власть и ее деяния. Ей он не прощал, хотя не числился ни диссидентом, ни оппозиционером. Он умел не замечать мелких уколов судьбы, он всегда оказывался выше, как Гулливер, – и жизненных дрязг, и императоров.

Говоря об эксцентрике в сочетании с умом и интеллигентностью, можно вспомнить историю с профессором Полежаевым в «Беспокойной старости». Профессору под восемьдесят, Юрскому чуть больше тридцати. Это была роль на уровне Николая Черкасова в фильме «Депутат Балтики». Но не только. Юрский отказался играть со старым текстом пьесы Леонида Рахманова, потому что текст превратился в сплошное идеологическое клише. И БДТ пошел навстречу Юрскому: самое устаревшее в пьесе купировали. Зато так называемая возрастная роль заблистала совершенными и свежими красками, очарованием преображения со всеми деталями, находками и остроумием. Его Полежаев – настоящий русский интеллигент в чрезвычайных обстоятельствах. Его Полежаев – смешная старческая детскость.

Даже в инженере Груздеве («Место встречи изменить нельзя» Станислава Говорухина) Юрский предъявляет зрителю острый ум, нравственную нетерпимость вместе с виртуозной характерностью. Во многом это трудная и спорная роль. Груздев ведет поединок с Глебом Жегловым, интеллигент – со следователем сталинской хватки. Актеры для зрителей 1980-х находятся в разных временах: Жеглов – в прошлом, там его правота, а Груздев – в будущем. Он правды еще не дождался, но пророчит о ней. Они непримиримы. И Юрский, вернее, его Груздев, отчаянно и до последнего сражается с Высоцким, вернее, с его упрямым Жегловым. Сколько ни смотрю сериал, до сих пор не знаю, кому отдать предпочтение, – такова убедительность и позиций, и исполнительской харизмы.

В каждой роли Юрский был новым и каждую роль продумывал и просчитывал как режиссер. Его актерский дар повиновался великолепному интеллекту. Он был любопытен и открыт всему новому. Кто, кроме него, мог спросить: «А вы видели английского «Евгения Онегина»? Не видели? Обязательно посмотрите, очень интересно». Он имел в виду фильм Марты Файнс с Рэйфом Файнсом в главной роли, который у нас прошел совершенно незаметно. Он заинтересовал актера, который читал и играл пушкинский роман по крайней мере в пяти вариантах – на телевидении, на эстраде. Сергей Юрский знал тайну вечной жизни духа. И с этой тайной он покинул нас.