Неживой уголок
В последнее время Алексей Левинский почти оставил режиссуру, зато сыграл несколько замечательных ролей у Юрия Погребничко в театре “Около дома Станиславского”. Здание театра “Около” в Вознесенском переулке в этом сезоне, как известно, горело, и что будет дальше, пока непонятно (сейчас труппа изредка играет в Театре наций и показывает спектакли на своей Малой сцене, где в зале умещается человек 40). Не то чтобы эта беда впрямую отозвалась в премьерном спектакле, но и не вспомнить о ней нельзя, потому что для Левинского театр “Около” тоже, наверное, что-то вроде дома.
Художник Виктор Архипов втиснул все действие “Смерти Тарелкина” в офицерскую палатку. Можно долго гадать, как это связано с пьесой, которая начинается в провонявшей тухлой рыбой чиновничьей квартирке, а продолжается в полицейском околотке. Но палатка все равно хорошая и грустная вещь: и как образ бездомного театра, в котором приходится все свое носить с собой, и как иллюстрация того, что временное – это самое постоянное.
Критику, конечно, не отвертеться от замечания, что “Смерть Тарелкина” – это “почти Погребничко”. У них с Левинским и раньше было много общего: любовь к нешумному и укромному театральному существованию, кажется, сама собой диктовала обоим эстетику “бедного театра”. Но если прежние спектакли Левинского чаще всего бывали похожи на печальную клоунаду, то нынешний чуть отстраненный, приглушенно-ироничный способ подачи текста – это безошибочно узнаваемый стиль театра “Около”. Как и военная форма, в которую одеты персонажи этой “Смерти Тарелкина”. Как и квартет оборванцев, нестройно поющих под гитару и гармошку то “Бублички”, то “Гоп со смыком”, то еще какой-нибудь городской или блатной фольклор. Все это, впрочем, впиталось в спектакль Левинского-режиссера так же органично, как Левинский-актер вошел в спектакли своего друга Юрия Погребничко.
В шутку можно даже сказать, что Алексей Левинский стал его alter ego.
На самом деле разница, конечно же, есть. У Погребничко не так уж важно, какой текст сегодня играют, – в его спектаклях давно смешались персонажи разных авторов. А Левинский все-таки поставил именно пьесу “Смерть Тарелкина”.
Разумеется, от него не дождешься ни пафоса, ни масштабных метафор, на которые провоцирует апокалиптическая сатира Сухово-Кобылина. Этот театр настолько лишен внешней броскости, что можно быть уверенным: текст, который у большинства режиссеров будет громко звучать с авансцены, тут произнесут как будто между делом, а то и выбросят вовсе, как выбросил Левинский самый знаменитый кусок комической автоэпитафии Тарелкина (про то, как Тарелкин шел впереди прогресса).
В этом смысле новый спектакль – полная противоположность “Смерти Тарелкина”, которую недавно организовал в калягинском Et Cetera Оскарас Коршуновас. Там как раз были зрелищные фокусы, и Тарелкин в полосатом костюме оборачивался в полосатую же стену совершенно буквально.
У Левинского все не в пример скромнее. Зато выясняется, что, если приглушить эмоции, можно добиться замечательной точности. Ах, с каким робким сладострастием плюгавый и тихий Расплюев (Сергей Власенко) произносит свое коронное: “Вы только прикажите: любого заморю!” Как безошибочно Владимир Мурашов в роли пристава Оха копирует всем знакомое милицейское жлобство с ленцой. Даже купец Попугайчиков (Сергей Бадичкин), появляющийся всего-то минут на пять, – и тот загляденье.
Сложнее с главными ролями – Тарелкиным (Андрей Калашников) и его начальником Варравиным (Александр Ковалев). Последний одет в форму американского (скорее, впрочем, голливудского) генерала, на груди нашивка Warravin. Ведет себя сдержанно и корректно, почти по-джентльменски. Тарелкинские же метаморфозы таковы: бритый налысо, он смахивает на зека, зато когда надевает парик, получается натуральная “здравствуйте, я ваша тетя” (Калягин мигом вспоминается еще и потому, что у Коршуноваса он играет Варравина). Откуда что взялось, в общем понятно, и все равно пара довольно загадочная. Важнее, однако, другое.
Пожалеть (хотя бы совсем немного) тот жуткий и гротескный мир, который нарисован в “Смерти Тарелкина”, – значит пойти наперекор авторской воле. Когда имеешь дело с гениальной пьесой, такой шаг почти наверняка окажется губительным. Но пойти наперекор собственному душевному устройству еще труднее, а жалость к миру – это какая-то органическая часть таланта Левинского, и никуда от нее, по всей видимости, не деться. Левинский, конечно, знает, чего заслуживает нежить из сухово-кобылинской пьесы, а все-таки волнуется: как они там, в своем аду?