Случайная мутация
Спектакль Лакаскада лаконичен: одна актриса на пустой сцене, игра с видеопроекциями и радикально сокращенный текст Генриха фон Клейста на основе античного сюжета. Рефлекс московского зрителя (предположим, что на фестивале NET случайной публики почти не бывает) должен сработать моментально: “Медея. Материал” Хайнера Мюллера в постановке Анатолия Васильева – моноспектакль французской актрисы Валери Древиль, которая совсем недавно, в начале ноября, в последний раз вышла в роли Медеи на сцену Школы драматического искусства.
Имея возможность сравнивать, можно сразу сказать, что спектакль Васильева был лучше. Но говорить о повторах едва ли уместно. Метод, которым пользовались Анатолий Васильев и Эрик Лакаскад, успел стать привычным для европейского (прежде всего французского) театра как раз за те несколько лет, что разделяют два спектакля. Программно это было явлено нынешним летом на Авиньонском фестивале, продемонстрировавшем разом и избыточную телесность, и мультимедийность, и интервенцию театра в сопредельные виды искусств.
Ну да бог с ней, с фестивальной модой. Представим, что французского режиссера подтолкнули к мифу те же импульсы, что и Анатолия Васильева, который начал двигаться в сторону мистериального театра после того, как его перестал занимать театр психологический. Лакаскад навряд ли столь же радикален в смене интересов, но и он, прежде чем взять в работу миф, занимался театром совсем другого толка – много ставил, например, Чехова.
Наметим еще одну общую точку – язык. Для Васильева, полюбившего в последние годы дробить текст, делая акцент на каждом слове, французская речь Валери Древиль была более точным инструментом, чем русская, уступающая ей в жесткости конструкции. Для Лакаскада язык – инструмент не столько анализа, сколько патетики, дань французской сценической традиции. Важно, что в обоих случаях речевая манера помогает полностью вычесть из театрального текста психологию, перевести игру в другую плоскость. Это тот нулевой уровень, с которого можно начинать обсуждение дальнейших задач.
Четыре года назад, рецензируя в “Ведомостях” спектакль Анатолия Васильева, Александр Соколянский назвал то, что происходило на сцене с Валери Древиль, “вытравлением душевности”, пояснив: актриса “не умерщвляет страсти – напротив, они усиливаются настолько, что выходят из диапазона “душевной жизни”. Это уже не человеческие чувства, объяснить их “психологически” так же невозможно, как услышать инфразвук”. С этим связан и следующий парадокс. “Когда Медея поджигает снятое с себя платье и остается обнаженной, женское тело ни на секунду не становится объектом желания или даже любования, – пишет критик, – оно попросту выпадает из восприятия. При чем здесь тело?”
Ни первое, ни тем более второе рассуждение невозможно спроецировать на актрису Дариа Липпи, играющую царицу амазонок Пентесилею, распаленную страстью к Ахиллу, которого – согласно требованиям трагедии – суждено убить именно ей. Там, где Васильев и Древиль выводят страсть за пределы человеческого, помещая целиком в силовое поле мифа, Лакаскад и Липпи пытаются сделать нечто прямо противоположное и заведомо невыполнимое: разом абстрагировать и опредметить миф. Оцифровать и очеловечить.
Дариа Липпи проводит половину спектакля обнаженной. Вернее, почти обнаженной – на ней белье телесного цвета, дающее странный, но не случайный эффект: тело лишается своей физиологичности, но так и не приобретает свойства метафоры.
Оно остается лишь инструментом. Экраном, на который можно проецировать картинки намокающих кровью ран или разрываемой плоти. Объектом и одновременно субъектом наблюдения – актриса снимает саму себя на видеокамеру с эффектом замедленного воспроизведения: пока спроецированный на стену огромный рот открывается в неслышном крике, Липпи успевает встать на его фоне и произнести монолог. Так, по замыслу Лакаскада, должна возникать полифония (в тексте несколько ролей, и актриса играет сразу все), но на язык просится слово “клонирование”. Технологичный и бездушный (не в эмоциональном, а в строго методологическом смысле) спектакль Лакаскада пытается пересказать миф, но вместо этого рассказывает о мутациях культурного сознания. Выход за пределы человеческого – цель мистериального театра – происходит не вверх, а куда-то вбок. Душевность успешно вытравлена, но ради чего, ясно не вполне. Мистерия, трагедия, миф – все, что имеет в виду построение четкой вертикали смыслов, мутирует в триллер. Если Пентесилея вгрызается в плоть любимого – это не ритуальный акт и не священное безумие, а цитата из фильма ужасов. Ахиллесова пята – не знак отмеченности богами, но примета героя комикса, Человека-Икс. Зритель – не тот, кто должен испытать катарсис, а тот, кто знает код доступа к интеллектуальной головоломке. Миф – то, к чему код доступа утерян. Метафора – хороший спецэффект.