Опереться не на кого
Даже неловко рекомендовать читателю концерты, билеты на которые уже проданы. Но вдруг повезет, и у кого-то перед началом окажется лишний? Пропускать очень обидно: Михаил Плетнев играет сольные концерты в Москве крайне редко, бывает, что только раз в сезон.
На этот раз два подряд концерта Плетнева в Зале имени Чайковского станут открытием филармонического сезона. 5 сентября в программе две сонаты Моцарта, «Крейслериана» и «Арабеска» Шумана. 6 сентября – вечер целиком шопеновский.
Не скажешь, чтобы программы были хоть сколько-нибудь оригинальными. Мы привыкли ставить артистам в заслугу незаезженный репертуар, уважаем, когда они открывают нам новые или забытые произведения. Плетнев подобными доблестями не интересуется абсолютно. Ни когда выступает как пианист, ни когда дирижирует своим Российским национальным оркестром. В редких случаях он исполняет собственные произведения –
в остальном же держится самого типового классического репертуара. И искренне не понимает, почему должно быть иначе.
Плетнев, конечно, неправ. Любой может осудить его за узость кругозора, косность и консерватизм. Но лишь до тех пор, пока его пальцы не сыграют первую фразу. Тут и выяснится, что этой музыки мы никогда раньше не слышали.
Дело совсем не в том, что иногда Плетнев может взять необычный темп. Или даже перейти от одного сочинения к другому, не сделав ни малейшей паузы, так что два опуса сливаются в один. Подобное случается не так уж часто. Дело в том, что знакомые ноты появляются на свет из совершенно незнакомого мира. У возникновения звуков находятся те причины, о существовании которых мы не могли догадываться. Эти причины обусловлены внутренним миром самого Плетнева, а он не похож ни на чей другой.
Войти в него трудно. Во-первых, потому, что музыкант замкнут, хмур, с публикой не заигрывает и никаких волшебных ключиков, которые открыли бы к нему путь, не подбрасывает. Трудно, во-вторых, потому, что его мир не имеет ничего общего с современной жизнью. Существуют актуальные тренды, моды и даже серьезные поиски во всех современных искусствах – а Плетнев не имеет с ними никаких точек соприкосновения. Он словно живет в другом времени, чем мы. Тогда в каком? Вот и третья трудность: ничего общего с историческими традициями у Плетнева тоже нет. Ни Моцарта, ни Шумана, ни Шопена так никогда не играли –
ни в академиях, ни в салонах, ни на эстраде. Ни при жизни, ни потом.
Опереться абсолютно не на что. Есть единственный способ – довериться прямому контакту и открыться всему неожиданному. Нет никаких гарантий, что вы не уйдете огорченным, даже подавленным. Плетнев бывает мрачен, безжалостен, после его концерта не хочется жить. А может быть и наоборот: вдруг непонятно откуда явится неописуемая красота и свобода. И этот миг объединит всех.
Потому и ломятся на Плетнева, потому и сидят, притиснувшись друг к дружке, на ступеньках амфитеатров, потому, стоя в фойе и затаив дыхание, прислушиваются к его роялю из-за чужих спин – когда в зале уже некуда ступить. А иногда бывает общий праздник. Плетнев внутренне освобождается (порой даже улыбка освещает его лицо), и тогда он может играть на бис – и три раза, и пять, нисколько не стесняясь принимать овации. Но такое трудное счастье выпадает нам не каждый раз.