Фрэнсис Фукуяма, политолог
В 1989 г. мало кому известный сотрудник американского госдепартамента Фрэнсис Фукуяма опубликовал статью, в которой провозгласил “конец истории”.
Мало кто поверил тогда в пророчества о скором объединении Германии и развале военной коалиции Варшавского договора. Но спустя всего несколько месяцев именно так и случилось. Фукуяма писал, что холодная война заканчивается победой ценностей либеральной демократии. Благодаря такой прямолинейной постановке вопроса он мгновенно оказался в центре внимания, а с его концепцией спорят до сих пор.
Обещанный издательством шестизначный гонорар позволил ему оставить госслужбу и сосредоточиться на написании своей первой книги “Конец истории и последний человек”, которая вышла в 1992 г. В ней Фукуяма доказывает, что взгляд на историю как на борьбу различных идеологий лучшего общества и сменяющих друг друга систем потерял смысл.
Вплоть до трагедии 11 сентября 2001 г., когда умами завладела книга Самюэла Хантингтона “Столкновение цивилизаций”, пророчества Фукуямы казались вполне верными. Хотя критики его теории нашлись сразу. “Конец истории? Начало бреда”, – сказала как-то по поводу книги Фукуямы Маргарет Тэтчер.
Фукуяма, внук основателя экономического факультета Киотского университета и единственный сын протестантского социолога, был воспитан в строгих религиозных традициях. В начале
1970-х гг. он уехал из США, так как был шокирован студенческими бунтами против войны во Вьетнаме. Он отправился в Париж изучать философские взгляды Ролана Барта и Жака Дерриды, но вскоре вернулся на родину разочарованным. “Когда вы молоды, вы часто ищите глубокий смысл в том, что просто трудно понять”, – сказал он позже по поводу этой поездки.
Когда-то активный участник неоконсервативного течения в американской политике, Фукуяма несколько лет назад публично разорвал отношения с этим лагерем. В только что вышедшей книге “Америка на распутье” он критикует политику Джорджа Буша и сравнивает неоконсерватизм с ленинизмом, который стал трагедией для России. В интервью “Ведомостям” Фукуяма рассказал о своих взглядах на “суверенную демократию”, американскую политику и угрозу распространения ядерного оружия.
“В России создается государственный капитализм”
– В России вас знают по книге “Конец истории”. Многие, включая тех, кто ее не читал, спорят с вашей идеей. Часто говорят, что в России все только начинается. Вы не знаете, что именно?
– Начинается не только в России. Речь идет о феномене, который шире российского. Есть несколько стран, включая Иран и Венесуэлу, у которых есть с Россией некоторые общие черты. В этих странах есть выборы, их правительства обладают демократической легитимностью, которой нет у авторитарных режимов. Но они не являются полноценными либеральными демократиями, поскольку имеют ограничения на свободу слова. Им также не приходится подчиняться повседневным правилам экономики благодаря нефти и газу. Думаю, что именно это представляет их главную особенность. Это новый тип полуавторитарного государства, существующего благодаря свободе, предоставленной высокими ценами на энергоносители. Возможностей создавать такие режимы становится меньше, когда падают цены.
В России создается государственный капитализм – система, в которой политическая власть очень тесно связана с корпорациями. Такая модель практически не существовала раньше. Она не похожа на централизацию советского образца, поскольку основана на конкурентной капиталистической системе. Но в ней имеется значительный контроль государства над собственностью. Это, пожалуй, можно считать чем-то новым.
– Так что все-таки кончилось в конце 80-х? Как вы считаете сейчас, спустя много лет после выхода той знаменитой книги?
– Это не был конец в смысле того, что все кончилось. Речь шла о “конце-цели” истории, ведь the end по-английски означает также и “цель”. Мне представлялось, что нет больше альтернативной модели справедливого общества, которая могла бы когда-нибудь заменить собой либеральную демократию. Маркс и его последователи считали, что коммунистическое общество когда-нибудь заменит буржуазное. Маркс представлял исторический процесс как процесс последовательного перехода от стадии к стадии. В череде этих стадий, или этапов, буржуазная либеральная демократия была далеко не последней. Не соглашаясь с Марксом, я тем не менее не считаю либеральную демократию совершенной. Но я и не вижу никакого иного подхода к созданию базовых институтов – демократии, законности, социального равенства, – который сделал бы общество более справедливым.
– В России велико разочарование этими ценностями как привнесенными извне. Многие считают, что либеральная демократия – явление, порожденное чуждой нам культурой.
– Культурное измерение, конечно, существует. Но культура – это не извечная предопределенность, не судьба. На Западе развитие демократии продолжалось сотни лет. Убежден, что такому развитию нет каких-то непреодолимых культурных препятствий.
– Россия сейчас становится активнее, и значительная часть деятельности направлена скорее на внешний мир, чем на внутреннее обустройство. Может быть, для некоторых стран это просто такая особенность, благодаря которой они и развиваются?
– Ну конечно. Думаю, что у Швейцарии, например, нет непреодолимого стремления быть образцом для кого бы то ни было. А Соединенные Штаты во многих отношениях именно такая страна. В США существует идея, что эта страна должна быть примером для других народов. У меня складывается впечатление, что для России это стремление частично связано со старшим поколением, представителям которого свойственна ностальгия по величию Советского Союза. Но это связано и с обилием природных ресурсов. Государственные финансы сейчас находятся в хорошей форме, но это не та платформа, которая может долго сохранять устойчивость. Думаю, что основывать свою идентичность и способность к действию исключительно на природных ресурсах всегда опасно для любой страны. России, вероятно, лучше стремиться к большей сбалансированности в экономике.
– Нужна ли каждой стране своя миссия? Или это особенность только Америки, у которой такая миссия есть, и России, которая такую миссию ищет?
– Думаю, что у большинства стран нет национальной миссии. У них есть национальная идентичность, обычаи, традиции. Стремление продвигать в мир какую-то значимую идею – довольно необычный феномен. Для США это было важно, потому что это страна, основанная на идее – на идее конституционного правления и демократии. Это общество, которое не было укоренено в какой-то одной народности, этнической группе или религии, а построено на политической идее, причем универсальной политической идее. В известном смысле также было и с марксизмом-ленинизмом в России. С той лишь разницей, что [американская] идея оказалась более привлекательной.
“Это форма авторитаризма, обладающего демократической легитимностью”
– Что вы думаете о лозунге “суверенной демократии”, созданном российскими политическими менеджерами?
– Сейчас уже довольно хорошо изучено, какие институты и какое общество нужны, чтобы демократическая система работала. То, о чем идет речь, – это форма авторитаризма, до некоторой степени обладающего демократической легитимностью. Но, как и всякий авторитарный режим, он когда-то столкнется с проблемой подотчетности. Ведь подотчетность власти – это не только проведение выборов каждые четыре года или, к примеру, плебисцитов, с помощью которых исполнительная власть получает одобрение своим действиям. Это еще и независимость судов, возможность одних компонентов системы государственного управления контролировать другие компоненты. Всего этого нет в российской модели.
– В вашей книге “Доверие” много говорится о неформальных связях и структурах в обществе, которые помогают созданию социального капитала. В России такие связи есть, но не все из них хотелось бы сохранять надолго. Каковы правильные неформальные структуры?
– Конечно, совсем нежелательно, чтобы многие неформальные структуры, например криминальные, вырастали во что-либо. Но есть и позитивные неформальные структуры, формирующие гражданское общество. Они способны политически мобилизовать общество и начать оказывать давление на государство, чтобы оно отвечало возложенной на него ответственности.
– Возможно ли вообще сверху создать работающие институты?
– Как правило, это не удается. В большинстве стран со временем создается некое равновесие между государством и обществом. Что бы ни имели в виду авторы российской идеи, это не последнее слово в формировании российской политической системы. Этот процесс займет много времени.
– Способен ли национализм объединить нацию?
– Российская Федерация – этнически неоднородное государство. Продолжается подъем националистических настроений во многих частях света. Например, в Восточной Азии, Китае и Японии. В Европе становится все сложнее, поскольку весь европейский проект построен на отрицании национальной идентичности. Основывать идентичность на национальности – способ сделать страну разделенной.
– Откуда берется стремление изобразить Запад врагом? Это естественное состояние нации?
– Это инструмент мобилизации общества. Для нынешних лидеров в Кремле это еще и создание источника легитимности. Власти Китая делают похожие вещи. Укрепляя китайскую идентичность, они используют китайский национализм и подпитывают оппозицию по отношению к Западу. В России это направление усиливается и как реакция на унижение 90-х гг. Кроме того, есть ощущение – и во многом справедливое, – что Запад в критически важный момент не обеспечил России такую поддержку международных структур, какую многие ожидали, не отнесся к России с должной долей уважения.
– Поддержку каких структур вы имеете в виду – НАТО, Евросоюза, ВТО?
– Речь идет не столько об организациях, сколько о более действенном участии в строительстве государства в России и о большей моральной поддержке. При этом люди на Западе не то чтобы не хотели оказывать такую помощь. Они просто перестали обращать на Россию внимание. Владимир Путин может вполне справедливо полагать, что он не получил адекватного ответа на поддержку, которую он оказал Соединенным Штатам сразу после терактов 11 сентября.
Американские политики слишком сильно подчеркивали значение иранской ядерной программы. Можно упомянуть и речь [вице-президента США] Дика Чейни в Вильнюсе. Складывалось такое впечатление, что разные части американского правительства ведут публичный диалог друг с другом. Все в Вашингтоне понимают, что Россия находится в промежуточном состоянии. А Белому дому всегда с трудом удавалось построить отношения с государствами, которые и не враги, и не друзья.
“Этот проект был обречен на неудачу”
– Как устроен процесс влияния интеллектуалов на политический процесс в США? Почему вас, и не только вас, слушают? Зачем столько аналитических центров?
– Отчасти причина в изобилии денег – приятный побочный эффект американского богатства. Кроме того, если вы посмотрите на состав научных кадров, то увидите, что в таких крупных центрах, как Brookings Institution или American Heritage, работают бывшие политики. Как правило, эти организации существуют на пожертвования крупных бизнесменов. Но в значительной степени это еще и культурный феномен. В то время как в большинстве европейских стран действует постоянная бюрократия, в США сменяемость чиновников очень велика. Так что создается спрос на услуги по анализу и прогнозированию. В России, да и во многих других странах, чтобы быть преуспевающим бизнесменом, нужно быть отчасти политиком. Доступ к власти облегчает доступ к ресурсам. В США у людей нет необходимости идти в политику, чтобы преуспеть в жизни. Отток людей из политики в бизнес очень велик.
– Что происходит с неоконсервативным направлением в американской политике? Сохраняют ли его представители прежнее влияние? Считаете ли вы себя неоконсерватором?
– Они по-прежнему очень влиятельны. С тех пор как Кондолиза Райс стала госсекретарем США, заметен уход от политической линии первого срока президента Буша. В прошлом я считал себя неоконсерватором, но в последнее время разошелся с ними. Моя проблема была в том, что многие ведущие представители этого течения – Ричард Перл, Уильям Кристол – стали слишком увлекаться властью и военной мощью, при том что военный бюджет США и без того самый большой в мире. Они призывали к необходимости вмешательства в Ирак, оставляя в стороне вопрос о легитимности этого шага.
Большинство американцев верят в то, что продвижение демократии в мире – это часть национальной миссии. Но представление, что делать это нужно с помощью военной силы, не распространено так широко. Одно из последствий войны в Ираке состоит в том, что американское общество теперь поляризовано и разделено практически пополам. Половина населения говорит, что ненавидит Буша, и отторгает все, за что он выступает. Есть консенсус, что продвижение демократии возможно методами “мягкой силы” (soft power) и вообще мирными средствами. После 11 сентября администрация Буша умудрилась запугать американских граждан, значительно завысив в их глазах уровень опасности, которую представляют террористические сети. Буш перемешал их с Ираком, Ираном и другими исламскими государствами, которые вообще мало что объединяет. Он представляет эти угрозы как сравнимые с угрозами распространения фашизма и коммунизма.
– Американские проекты построения государств и обществ в Афганистане и Ираке сейчас в тяжелом состоянии. Каковы основные ошибки?
– Эта два очень разных случая. К ним не удастся подойти с одними и теми же мерками. Афганистан никогда не был централизованным государством. До сих пор непонятно, можно ли там спасти ситуацию, особенно учитывая, что талибы вернулись в южные районы страны. В Афганистане никогда не получится создать сильную централизованную власть. Это будет коалиция различных местных сил, боевых и племенных вождей. В Ираке, наоборот, было централизованное государство, а все разногласия проходят по этническим и религиозным границам. Здесь очень сказался недостаток подготовки американских сил к тому, что делать в стране после военной операции. Впрочем, я лично думаю, что этот проект был бы обречен на неудачу даже и при более качественной подготовке.
“Команда Буша довела морализм до крайней точки”
– Откуда взялись понятия добра и зла в политике? Ведь политик может применять эти категории только произвольно, а это опасно.
– Американцы всегда были моралистами. Многие войны начинались потому, что американцы считали, что та или иная страна находится на неправильной стороне истории. Есть очень глубокие разногласия между разными представлениями о внешней политике. Существуют реалисты, такие как Генри Киссинджер, хладнокровно относящиеся к странам, которые вызывают негативное отношение. А команда Буша довела морализм до крайней точки. Отношение к таким странам, как Ирак или Сирия, такое: мы будем иметь с вами дело только после того, как вы станете демократиями. Действительно, есть такая тенденция в американской политике – президенту легче обеспечить своим инициативам поддержку общества, если облечь внешнеполитические цели в морализирующую форму. Но впоследствии это сильно ограничивает возможности ведения переговоров и заключения компромиссов с государствами, проходящими по ведомству “зла”.
– Не удивляет ли вас, что мы, по сути, становимся свидетелями возрождения понятия “справедливой войны”, но только в новом преломлении: теперь такую войну может начать одна страна мира по собственному выбору?
– Но в мире до сих пор существует такая вещь, как “справедливая война”. И это та область, в которой американцы очень отличаются от европейцев – в том, как они понимают военную мощь. Большая часть войн в американской истории – это войны, которые американцы считают справедливыми. Американская революция, гражданская война, которая, несмотря на гибель 600 000 американцев, привела к отмене рабства, даже холодная война, которую американцы рассматривали как борьбу с тоталитарной системой. Так что в Америке действительно есть традиция связывать военную силу и моральные цели. Что, конечно, не значит, что любое применение военной силы американцами справедливо по определению.
– Ядерный клуб продолжает расширяться, и этому не видно конца. Кто будет следующим после Северной Кореи? В чем ошибки и как остановить этот процесс?
– Это очень старая [ядерная] технология. Ее не так трудно получить, и она просто просачивается за пределы лабораторий. Главный вопрос: если вы не можете остановить распространение дипломатическими или другими мирными мерами, пойдете ли вы на применение силы, чтобы предотвратить передачу технологий? США попробовали сделать это в Ираке. Выяснилось, что военное вмешательство не является разумной и эффективной стратегией нераспространения. Действия против Ирака в действительности лишь укрепили Иран и Северную Корею в решимости ускорить ядерные разработки. Распространение ядерных технологий будет продолжаться. Будет все больше стран, лидеры которых будут полагать, что единственный способ обезопасить себя – это получить ядерное оружие. Главной задачей становится уже не стремление предотвратить появление еще одной ядерной державы, а контроль за движением технологий. В этом Россия может сыграть очень значительную роль.
До тех пор пока держателями технологий остаются государства, главной функцией ядерного оружия все равно будет оставаться сдерживание. Но после 11 сентября появилась угроза, что сетевые террористические организации могут завладеть таким оружием. В этом случае принцип сдерживания не работает. Это новое измерение старой проблемы. Остается предпринимать все усилия для поддержания действующего режима нераспространения.
– Но он крайне плохо работает.
– Если вводить очень жесткие экономические санкции против Ирана и Северной Кореи, то я не думаю, что в долгосрочной перспективе у них возникнут серьезные стимулы к тому, чтобы продолжить разработки.