Барин у нас странный
Когда мужчина в пальто и надвинутой на глаза шляпе неподвижно сидит перед стоящим прямо на полу телевизором, на экране которого – рельсы, столбы и снег, то сразу ясно, что жизнь у него не сложилась. Так начинается спектакль “Евгений Онегин” в Зальцбурге. Саундом к этой типовой картинке, смысл которой исчерпывается мгновенно, является знаменитое вступление, где звучит тема Татьяны. Почему эта полная ожиданий музыка сопровождает итог истории совсем другого героя и что это дает для понимания смысла оперы, остается открытым вопросом. Таковых в зальцбургском “Онегине” предостаточно.
В этом спектакле есть несколько позитивных ингредиентов. Первый – сценография. Мартин Цеетгрубер создал затейливую конструкцию, имеющую визуальную ценность независимо от происходящего. Она состоит из раскрытых-закрытых высоких и темных дверей, по-осеннему выцветшего пшеничного поля и мрачного леса с большими зелеными папоротниками. Все элементы благодаря поворотному кругу присутствуют почти одновременно, создавая иллюзию параллельного действия в разных пространствах. Занятно? Да, глаз не соскучится. Осмысленно? Тактично промолчим.
Второй позитив – горячее, переходящее местами в страстное пение в целом молодого ансамбля певцов, где самым ярким оказывается Йозеф Кайзер (Ленский), а самым эффектным с точки зрения имиджа – Петер Маттей (Онегин). Внешний образ каждого позволяет выстроить биографию: поэт со шрамом на щеке – забияка, который плохо кончит, поэтому ссора и дуэль предопределены. Его друг в белом джемпере и темных очках – профессиональный соблазнитель, уверенный в своем неотразимом воздействии на женщин, отсюда понятна пылкая реакция девушки, с детства ждущей явления героя. Татьяна (Анна Самуил) хоть и с книгой, но совсем не в мечтах: крепкая, обаятельная, кокетливая, уверенная в себе. В финале первой картины, когда сметливая няня подмечает, что “барин этот новый” приглянулся “ее голубке”, Татьяна вставляет Онегину в рот стебелек пшеницы. Сразу понятно, что время действия – после сексуальной революции 1970-х.
Третий позитив забавного свойства. “Онегин” – кубик Рубика, элементы которого – клишированные с точки зрения Запада русские типы: Ларина – жлобская тетка-домохозяйка в комбинации и сатиновом халате в мелкий цветочек, Няня – согбенная богомолка (актерски выразительная работа Эммы Саркисян), Гремин (Ферруччо Фурланетто) – однорукий, но самодовольный и обласканный властями генерал. То, что для Запада что Россия, что Китай – одно и то же, говорит решение женского хора, обрамляющего объяснение Татьяны и Онегина: безликие девицы-красавицы поют, строча на швейных машинках, как на каком-нибудь азиатском производстве.
Наконец, в спектакле есть явный пластический лейтмотив: все истории здесь заканчиваются в положении лежа. Настучав письмо, Татьяна ложится на спину рядом со стоящей на полу пишущей машинкой. В финале дуэли Ленский падает лицом вниз в лужу. Страстный монолог влюбившийся в Татьяну Онегин поет лежа на полу случайному пьяному соседу. В финале оперы он остается лежать, когда Татьяна покидает его – после долгих объятий на полу. Самым загадочным остается завершение истории няни: прямо под звуки разрастающейся в оркестре темы любви няня ложится в вырытую для нее внуком могилу. Зачем она так поступила, можно гадать во время двух антрактов.
Словом, весь спектакль – это вопросы, ответы на которые далеко не очевидны. Как и базовая цель предприятия: зачем и о чем была рассказана эта история, что нового она дала для понимания смысла главной русской оперы? Что там, по большому счету, произошло, и ради чего изготовлен этот продукт, который в течение фестиваля был поглощен восемь раз? Но, возможно, 2400 человек, каждый раз заполняющие Гроссес Фестшпильхаус, глядя на сцену, просто подумали: “Эти русские такие странные”.