Партийные традиции наркома Ходорковского
Диалог Людмилы Улицкой и Михаила Ходорковского гораздо лучше, чем что-либо раньше опубликованное, включая беседу с Акуниным, разъясняет внутреннюю эволюцию Ходорковского как игрока «высшей лиги». Его происхождение (конечно, происхождение идейное, человеческое) и мотивы становятся яснее. Улицкая пишет, что, выслушав Ходорковского, вынуждена отказаться от собственного представления о том, что партийная среда позднесоветского времени состояла из одних «прожженных карьеристов и идиотов». Были там и идеалисты-производственники и вряд ли Ходорковский сейчас задним числом пытается создать ложный образ правоверного комсомольца – тем более в диалоге с таким «антикомсомольским» элементом, как Людмила Улицкая.
Преданное служение идее у нас как минимум со времен Белинского принято связывать с либеральной интеллигенцией, но Ходорковский напоминает о другом типе идейности. Стройотряды, заводская рабочая практика, возможность самореализации производственника, оргработа, ощущение причастности к «девятке» – группе оборонных отраслей… Это ведь советский производственный роман! Макулатура из школьной библиотеки. Тогда, в конце 80-х, невозможно было поверить в таких героев. И это мягко сказано. Это была прямая противоположность реальности. Это были образы, полностью дискредитированные официальной повседневностью, действительно пестревшей карьеристами и идиотами. Были, наверное, идеалисты раньше, в 30-е, 40-е, 50-е годы. Но многие из них пошли по тюрьмам и лагерям благодаря своему идеализму – вспомним начало «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург. А Ходорковский уверяет, что сам был таким идеалистом. Родился бы раньше, мог, наверное, стать наркомом нефтяной промышленности, если бы выжил.
Для него бизнес естественным образом вырос из стойотрядов и оргработы. Причем мотивом были не только деньги и карьеризм. Карьеризм, отвечая Улицкой, он вовсе отрицает и преподает еще один урок комсомольских ценностей. «Карьера, в плохом смысле, – это вверх по ступенькам бюрократической лестницы, подхалимничая и пресмыкаясь, - пишет Ходорковский. – Так можно было стать вторым секретарем, заместителем директора завода, начальником управления. Но не «линейным руководителем» – начальником цеха, директором завода. Туда ставили других. Лидеров».
Тут звучит уважение к настоящему красному директору – без кавычек. Идеалист-технократ, производственник из советского романа, хранитель истинных партийных традиций – вот он как себя видит: «Ягодин, и Ельцин терпели меня как линейного руководителя абсолютно «в духе партийных традиций».
Но дело настоящего линейного руководителя, видимо, не просто играть по правилам. Правила – это для «вторых секретарей». Его идеи переустройства экономики пришлись не ко двору, пишет Ходорковский, и он ушел, предупредив, что будет обходиться с правилами с выгодой для себя. А что это были за идеи? «Активная промышленная политика», предполагавшая создание «крупных научно-промышленных комплексов по типу «Газпрома». «Активность» этой политики должна была состоять в целеполагании, определении задач и приоритетов. В разговоре с Акуниным год назад Ходорковский, отвечая на упреки в поверхностной левизне, говорил, что Россия слишком большая для либеральной модели и без государства, активно занятого перераспределением, ей не обойтись: «Я сторонник сильного государства в России... Я сторонник активной промышленной политики, социального государства. В общем – скандинавской модели».
Речь сейчас не о том, насколько это «по-скандинавски», насколько это наивно или, наоборот, реально для России, а о том, что Ходорковский в своих экономических взглядах продолжает быть наследником производственников советского времени, а в политических взглядах - социалистом. То есть он, если бы ему не нужно было стесняться своих взглядов перед либералами, был бы еще более открытым идеологом «управляемого» капитализма. Он же был бы, наверное, эффективным менеджером для госкорпораций. Был бы он сторонником строительства ледовых арен в Сочи и мостов на остров Руссий к саммиту АТЭС? Не знаю, но, учитывая его наркомовские замашки, можно утверждать, что это его стихия. Он мог бы все это построить. Будь он на свободе, он оказался бы идейным энтузиастом той самой идеологии, которую без особого успеха пытаются реализовать власти в последние годы. Он, кажется, верит в нее искреннее, чем создатели «Олимпстроя» и «Ростехнологий».
Почему же он сидит? Потому же, вероятно, почему сидела Евгения Гинзбург и еще тысячи большевиков, которые были более убежденными большевиками, чем те, кто их сажал.