Государство – продукт разложения

Антикультура, описанная в статье «Почему в России трудно быть человеком» (http://friday.vedomosti.ru/article.shtml?2010/08/13/16109), не является, конечно, культурой всего общества. Это культура его части. Чтобы лучше определить эту часть общества, стоит вспомнить о происхождении современного российского государства.

От шока 1991–1992 гг. сильно пострадали только граждане бывшего СССР. Для государства переход оказался мягким ­­– его основные элементы и репрессивные структуры не были демонтированы и заменены новыми. Административные реформы, проводившиеся в постсоветское время, оказались слишком поверхностными. Они и близко не подошли к тому, чтобы изменить внутреннюю суть системы. Нынешнее государство, таким образом, – это продукт разложения советского государства.

Впрочем, некоторую работу над собой все-таки пришлось проделать и госструктурам, особенно правоохранительным органам (их самоназвание, в котором читается стремление быть важной частью живого организма). Они были элементами тоталитарного репрессивного государства, существующими над законом, и вдруг оказались в чуждой для них рыночной среде без руководящей и направляющей силы. Но органы выжили, мутировали и успешно встроились в товарно-денежные отношения: они научились продавать нам, гражданам, то, что когда-то должны были делать по обязанности.

В результате разложения советской системы и ее постсоветской мутации получилась не бесформенная масса, а система со своими внутренними правилами, не имеющими ничего общего с прописанными в законах. «Система госслужбы <...> представляет собой высокоинституционализированную корпорацию с устойчивыми внутренними правилами игры, сильнейшей круговой порукой, устоявшимися рутинами и разделяемыми ценностями», – пишет социолог Элла Панеях в статье «В чем секрет милиции» («Ведомости» от 12.08.2010).

Эта корпорация похожа на своего советского прародителя тем, что существует над законом. Но теперь ее миссия не только в том, чтобы поддерживать политический статус-кво, но и в том, чтобы хорошо зарабатывать. Представители государства, которое в идеале должно быть арбитром, сами владеют фирмами и зарабатывают на установленных ими правилах игры.

Забота о законности, об общественных благах, таких как безопасность внешняя и внутренняя, защита от природных бедствий, поддержание качества воздуха и воды, плохо вписывается в эту двойную миссию. Именно поэтому борьба с пожарами идет так тяжело: зарабатывать на процессе тушения трудно. Но корпорация свое возмет – в этом можно не сомневаться – новыми бюджетными ассигнованиями на закупки оборудования, взятками, поборами с бизнеса, повышенными тарифами, налогами.

Вот эта корпорация и поддерживает «культуру разложения», просто потому что она сама продукт разложения и этот процесс для нее естественный. Созидания нет даже в бизнесе, которым распоряжаются сотрудники корпорации. Дело не в том, что речь идет в основном об экспорте сырья, а в том, что носители культуры разложения понимают бизнес как извлечение и вывоз финансовой прибыли, а не как строительство работающих компаний на долгий срок. А значительное их количество вовсе не ведет никакого бизнеса, а просто живет за счет поборов. Вот что экономист и блестящий публицист Торстейн Веблен писал 100 лет назад об Америке времен баронов-разбойников: «Их можно сравнить с достигшей зрелости жабой, которая заслужила место на оживленной тропинке, по которой проходит множество мух и пауков <...> По лицу попавшей в такие обстоятельства жабы щедро разлито самодовольство, а ее восхитительное в своей массивности тело как будто источает уверенность в незыблемой стабильности» (из книги «Теория предпринимательства»). Веблен говорил о бизнесменах-хищниках. Он и не знал, что бывают герои, которые подходят под его описание еще лучше, чем ненавистные ему «разбойники». Веблен описывал показное потребление праздного класса и бессмысленность хищнического предпринимательства, глядя на окружающую его реальность. Это выглядело ужасно, но это было все-таки созидание – сталь, строительство, железные дороги. Деньги они, кстати, вкладывали в свою страну, а не в чужие.

И все-таки не из одних продуктов разложения состоит российское общество. Выбор, в какой части общества жить – в разлагающейся или созидательной, – делает каждый, и большинство ведь живет своим трудом и созиданием. Есть, конечно, несправедливость в том, что влияние продуктов разложения – госструктур и их начальников – у нас непропорционально велико. Конечно, в их руках телевидение и образование, но сотрудники корпорации на самом деле в меньшинстве – количественно и качественно. То, что зарабатывать можно только там, – это иллюзия. Процессы разложения необратимы и в конце концов даже с экспортом сырья они перестанут справляться.

Быть человеком в России, конечно, можно, и мы это доказали во время жары – тем, что были добровольцы и была взаимопомощь. Это один из примеров созидания, которым занимается на самом деле гораздо больше людей, чем кажется.