От гласности к безгласности

На исходе СССР открытием для общества оказалась гласность – новая открытость, контролируемое снятие советских табу. Но нынешняя Россия стыдится своих 1980-х. Более того, сегодняшняя «гласность»: журналистские и общественные расследования, включая расследования Фонда борьбы с коррупцией Алексея Навального, не действуют так, как работали публикации времен гласности. Почему? Первая часть этой статьи будет о гласности, вторая – о безгласности.

Давным-давно, когда еще существовали видеокассеты, существовало и правило вежливости – прежде чем вернуть кассету, человек должен был перемотать ее к началу. Перемотка многого из того, что было сделано в политике за последние 30 лет, – занятие, увлекшее российское общество в последние годы. Все так старались, что уже получилось домотать до 1985-го. Наш 2015-й – это, можно сказать, 1985-й наоборот. Не точный негатив, но похоже.

Помочь прочувствовать этот процесс может книга Натальи Ростовой о журналистике времен Михаила Горбачева, ведь ее можно не только читать, но и перематывать, как кассету, блог или, если угодно, свиток. «Рождение российских СМИ. Эпоха Горбачева (1985–1991)».

Гласность

Увертюрой к политике гласности был показанный в феврале 1986 г. по телевидению первый советско-американский телемост Ленинград – Сиэтл с Владимиром Познером и Филом Донахью. Во время того сеанса общения граждан впервые в эфире зазвучали темы, говорить о которых до того вслух не полагалось: сбитый корейский «Боинг», «авторитарные действия» Советского Союза в Польше, война в Афганистане, Андрей Сахаров и его горьковская ссылка.

Уже в конце февраля – начале марта, на XXVII съезде КПСС, Горбачев объявляет брежневскую эпоху «застойной» и говорит о гласности: «Принципиальным для нас является вопрос о расширении гласности. Это вопрос политический. Без гласности нет и не может быть демократизма, политического творчества масс, их участия в управлении».

Изначально это была типичная советская кампания, как «электрификация» или «освоение целины». И у нее, конечно, был, как сейчас сказали бы, «политтехнологический» смысл. Гласность, вероятно, была призвана привлечь общество на сторону партийной верхушки, взявшейся за радикальное кадровое обновление. На кого еще опираться правителю в борьбе против укоренившейся элиты (номенклатуры)? Нужно брать народ в союзники – так, чтобы охранителям не пришло бы в голову устроить контрреволюцию. Попытка такого переворота в итоге и произошла, но позже, в 1991 г., – на фоне жестокого политического и экономического кризиса.

В 1986-м, после съезда, проходит волна смены главных редакторов: Иван Фролов назначен редактором журнала «Коммунист» в марте. В мае Сергей Залыгин приходит в «Новый мир», Виталий Коротич назначается в «Огонек», а Виталий Игнатенко – в «Новое время». В августе Егор Яковлев возглавляет «Московские новости». В мае переизбрано правление Союза кинематографистов, позже власть меняется и в Союзе писателей, и в остальных творческих союзах. Меняется руководство Госкомиздата и Агентства печати «Новости». Постепенно (начиная с «Голоса Америки» и Би-би-си) прекращают глушить западные радио, вещающие на СССР. В 1987 г. начинают выходить статьи о Никите Хрущеве, имя которого 20 лет не упоминалось в советской прессе. Органы цензуры пересматривают список авторов, допущенных к изданию: выходят книги писателей, выехавших из СССР. Широким показом проходит «снятый с полки» фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние». В печати появляются имена эмигрантов – письмо десяти в «Московских новостях», некролог умершему в Париже писателю Виктору Некрасову, публикуются стихи Иосифа Бродского. Начинается публичное обсуждение экономики и «лукавых цифр» советской статистики. Появляются передачи «600 секунд», «Взгляд», «До и после полуночи». Опубликовать удавалось не все: например, интервью Сахарова «Литературной газете» вышло только после смерти Андрея Дмитриевича.

Самым красноречивым проявлением двойственности гласности было замалчивание чернобыльской трагедии. Публиковать стихи Николая Гумилева было уже можно (табу на имя Гумилева снято как раз в апреле 1986 г.), а разъяснять обществу масштабы катастрофы, произошедшей в том же апреле, все еще нет. Политика открытости сосуществовала с никем не отмененной иерархией цензуры: от Главлита до ЦК КПСС (Главлит прекращает существование только в декабре 1991 г.). Это лишнее напоминание о том, что процесс был задуман как контролируемый: нужно было постепенно, одно за другим, отменить советские табу. А шумное заполнение информационного вакуума должно было, вероятно, обеспечить проведение кардинальной партийной чистки. Так все и произошло.

Горбачев угадал: гласность была популярна, а товарищи Григорий Романов, Виктор Гришин, Динмухамед Кунаев, Владимир Щербицкий (соответственно Ленинград, Москва, Казахстан, Украина) – нет. Более половины руководителей партии и государства всех уровней были смещены в годы гласности. В этой беспрецедентной операции у Кремля был союзник – общество. В СССР люди хотели говорить о прошлом, о политике, о потерях в Афганистане. Все это хотелось поправить. Владимир Познер рассказывал позже, что после первого телемоста получил огромное количество писем и одна из мыслей, в разной форме повторявшаяся от письма к письму, звучала так: «Я увидел свое лицо, и оно мне не понравилось».

С тем же энтузиазмом, с которым общество открывало свое прошлое 30 лет назад, оно хочет теперь это прошлое не столько скрыть, сколько прочитать иначе.

Безгласность

Как 30 лет назад политикам удалось сделать общество своим союзником через гласность, так в минувшие 10–15 лет политикам удалось сделать общество своим союзником через «безгласность», точнее, через создание иного образа себя. В сегодняшнем 1985-м у России есть свой «Афганистан», и даже данные о боевых потерях снова засекречены, и это вызывает не ужас, а гордость. Тогда государственные преступления советского периода открывались обществу, а сегодня многие в России гордятся Сталиным. Тогда страна открывалась миру и стремилась учиться у Запада, а сегодня закрывается от мира и стыдится того, что когда-то брала те уроки. Тогда появлялись первые СМИ с (относительно) независимой редакционной политикой. В последние годы такие СМИ в России сворачиваются. Тогда прекращали глушить западные СМИ, сегодня иностранные акционеры медиа выдворены из России. Тогда Россия готова была к цивилизованному разводу с республиками в составе СССР. В последние годы распад СССР трактуется российскими государственными медиа как предательство, спровоцированное американцами.

Благодаря работе, проделанной Натальей Ростовой, видно, что прорывы, которые Россия сегодня мечтает «замотать», были сделаны в 1980-е при Горбачеве, а не в 1990-е при Ельцине. Заложенное в 1990-е слияние власти и собственности никак нынешним консервативным наступлением не затронуто. Оно не только не «перемотано» к началу, а продолжает развиваться.

Сравнение с перемоткой на самом деле все упрощает. Да, сегодня в отношениях с советским прошлым Россия вернулась как минимум на 30 лет назад. И в отношениях с прессой вернулась назад примерно на столько же: снова непризнанно существует цензура, о существовании которой Горбачев заявил 30 лет назад. У России снова, как и 30 лет назад, война на Ближнем Востоке и снова вокруг кольцо врагов.

А вот политэкономическая модель, основанная на сращении власти и собственности, на захвате ресурсов скорее, чем на конкуренции, – продолжает развиваться. Если гласность была контролируемым снятием советских табу, то в 90-е и в нулевые снятие запретов продолжилось. Только теперь это были уже не «публикации Гумилева», а моральные табу: можно получать бесплатно то, что десятилетия назад строили советские зеки и комсомольцы. Можно выводить ценности, отнимать бизнес и отдавать его своим перевезенным за границу детям. Можно называть выборами то, что является манипуляцией или назначением. Можно принимать закон специально, чтобы на нем зарабатывать. Можно говорить одно и делать ровно противоположное.

Возможно, в силу полного исчерпания табу сегодняшняя «гласность» и не работает так, как могла бы. Чтение «пьесы» ФБК о Чайках поражает, но далеко не всех.

Если Горбачев по-своему стремился сделать правду действенной, то нынешние менеджеры много лет работают над тем, чтобы сделать ее неактуальной: правд много, и знание ничего не меняет. Безгласность принимается добровольно – какой смысл говорить, если ничего не меняется от этих разговоров?

Если 30 лет назад впервые названное имя или опубликованный факт оказывали электризующее действие на общество и могли привести к политическим последствиям, то сегодня факты – не вполне факты в силу огромного, пронизывающего все общество цинизма и недоверия. Даже если факты принимаются, то не взрывают сознание, а скорее подтверждают некоторое имеющееся у всех знание: да, воруют и убивают, да, прокуроры, да, вместе с бандитами.

В ситуации 80-х гласность сработала, вероятно, потому, что табу, в том числе моральные, в принципе существовали. Было что-то, чего «нельзя». А в последующие 20 лет политический менеджмент всеми силами стремился сделать граждан, точнее, аудиторию, своими сообщниками в том, что «все можно». Кредо это примерно такое: да, жизнь устроена очень плохо, очень грязно, тут вам не Скандинавия. Зато вам всем, как и нам, тоже немножко можно – не столько, сколько губернаторам и прокурорам, но в свою меру, по чину. Вы тоже можете немножко отнимать и немножко убивать, потому что таков порядок, иначе хаос и смерть. А можно ли о таких вещах говорить вслух? Особенно не поговоришь. Вот поэтому безгласность и работает.

Совпало с этой морально-экономической революцией и то, что российское общество в нулевые и последующие годы решило рассказывать себе другую историю о самом себе. Годы гласности отличались от нынешнего времени открытым, строгим, даже беспощадным, видением самих себя. Россия в 1980-е гг. начала рассказывать себе свою историю, но испугалась и запнулась. Может быть, потому что была поражена тем, «что увидела свое лицо и оно ей не понравилось», а может быть, потому что не нашла нужных слов. Ужас перед советским периодом истории в итоге сменился его принятием.

Заинтересованных в нынешней модели гораздо больше, чем было заинтересованных в сохранении советской модели. Но заинтересованность эта не столько экономическая, сколько психологическая. То есть состояние обычного гражданина – состояние не активного сторонника, а заложника: больше идти некуда.

Трудно представить, что это навсегда. На самом деле единственная внутренняя политика, которая вообще существует в сегодняшней России, – это все равно политика правды, как бы выспренно и наивно это ни звучало. «Обычная» политика с партиями и выборами осознанно свернута Кремлем как опасная для режима. Как иначе действовать в политике в такой ситуации? Только доказывать, что немножко воровать и немножко убивать – это как ходить на головах.