Победа или власть

Список причин, которые привели Российскую империю к Февралю 1917-го, можно длить до бесконечности. Продовольственный кризис? Да. Борьба элит? Несомненно. Неготовность к тотальной войне индустриальной эпохи? И это правда. И все-таки даже после штудирования самых подробных работ по теме Февраля остается ощущение некой недосказанности.

В более или менее полном виде список российских бед применим к любой тогдашней воюющей стране. Голод в Петрограде? Но он меркнет на фоне немецкой «брюквенной зимы». «Всего 90 г жира, 150 г мяса, 2000 г хлеба и одно яйцо на неделю», – это немецкая учительница Гертруда Шадла описывает свою «диету» в ноябре 1916 г.

«Победа была украдена теми, кто призывал к поражению своей армии, сеял распри внутри России, рвался к власти, предавая национальные интересы», – сказал Владимир Путин два года назад. Но победу пытались, в понимании президента России, «украсть» и у Франции. Газету виднейшего оппозиционера Жоржа Клемансо L’Homme Enchaine с критикой власти немцы даже распространяли в лагерях французских военнопленных, считая ее лучшей пропагандой.

Знаменитый «снарядный кризис» в Англии грянул в то же самое время, что и в России, и привел к аналогичному результату. В мае 1915 г. после правительственного кризиса Ллойд Джордж серьезно подвинул военного министра лорда Китченера, «не имевшего продуманных планов производства», став министром боеприпасов. В июне того же года не справившийся с поставками снарядов фронту генерал Сухомлинов был заменен на этом посту любимцем Думы генералом Поливановым.

Как видите, исходные данные довольно близки. Но дальше сюжеты расходятся.

Для харизматичного Ллойда Джорджа Министерство боеприпасов стало трамплином в премьерское кресло. Во Франции президент Пуанкаре, скрипнув зубами, назначает «Тигра» Клемансо главой кабинета. В Германии фактическим диктатором становится «спаситель нации» фельдмаршал Гинденбург. Николай II делает все ровно наоборот: методично устраняет людей, которые могут вызвать хоть какой-то энтузиазм у общества.

Показательна здесь история с отставкой великого князя Николая Николаевича с должности главнокомандующего. В августе 1915-го император сам занял этот пост. Рокировку традиционно объясняют серией летних поражений русской армии – и совершенно напрасно. Волновали царя не поражения, а растущий даже летом 1915-го рейтинг великого князя. «Даже неудачи скорее порождали мысль в обществе и высших кругах, что при условии неограниченности его [Н. Н.] полномочий, успехов было бы больше», – свидетельствовал начальник канцелярии Министерства императорского двора генерал Мосолов.

В том же ключе Николай II играл другими фигурами: пока в остальных странах наверх выдвигаются самые яркие и популярные лидеры, в России все идет в обратном направлении. Ветхого Горемыкина в премьерском кресле сменяет ненавистный всем Штюрмер, затем – невнятный Трепов и, наконец, Голицын. Последний был настолько бесцветен («Какой уж он председатель, коли в галоши сам влезть не может», – говорил про него министерский швейцар), что фамилию его помнят только профессиональные историки.

А между тем запрос на сильного лидера, на «диктатуру народного доверия» был вполне сформулирован обществом. «Где тот истинный диктатор, по которому стосковалась земля русская», – вопиет генерал Маниковский летом 1916-го. Эти слова на все лады повторяет вся страна – от простых обывателей до министров и великих князей. Отсюда же растут ноги у требования «Прогрессивного блока» Государственной думы – дайте стране «министерство народного доверия».

«Если бы вместо Горемыкина был поставлен царем кто-либо лучше умевший ладить с Думой – тот же Кривошеин, или Григорович, или Харитонов, – вероятно, содержание и направление правительственной работы изменилось бы – во время войны! – очень мало, – писал управделами Министерства земледелия Тхоржевский. – Но отношения сложились бы другие. Власть выиграла бы время у революции. Легче было бы «дотянуть» – до улучшения дел на фронте. Но положение обострялось и разжигалось – почти нарочно!»

«Комбинация Кривошеин – Поливанов, которая тогда носилась в воздухе, думается, могла спасти положение, – писал член Госсовета Владимир Гурко. – Роковым моментом, послужившим исходным пунктом для всего последующего, был сентябрь 1915 г., когда оставлена была мысль о назначении такого министерства, которое, всецело завися от короны, было бы одновременно приемлемо для общественности и само относилось бы к ней благожелательно».

Поливанов, говорите? Неутерпевший Николай II не то что не назначил его премьером, а снял с поста военного министра, как только был ликвидирован снарядный кризис. «После отставки П. я буду спать спокойно, – писал он жене. – Добрый старый Шуваев как раз подходящий человек на должность военного министра. Он честен, вполне предан...» Преданность превыше профессионализма, полагал человек, который в марте 1917-го начертит в дневнике: «Кругом измена...»

Но еще до этого в адрес Шуваева будет брошена реплика Милюкова в знаменитой речи 1 ноября 1916 г.: глупость или измена? Эта речь сделала для Февраля больше, чем вся агитация большевиков, вместе взятая. Бросил бы он такое в лицо Поливанову? Никогда! (Еще параллель: саму эту фразу «глупость или измена?» Милюков позаимствовал во французском сенате, где еще в феврале 1916-го гремело: «Наши войска достойны удивления, но генералы – изменники или тупицы». Но революция при этом случилась в России.)

Николай II не был дураком, но инстинкт власти шептал ему: сильная личность на посту премьер-министра «народного доверия» становится величиной, равной монарху. Это такой удар по самодержавию, по сравнению с которым «конституция 1905 г.» и Дума – детские игры.

Император Вильгельм II, назначая Гинденбурга фактическим диктатором, был в схожей ситуации. «Если ваше величество согласится на Гинденбурга, то ваше величество перестанет быть императором», – говорил ему начальник Генштаба Фалькенгайн. И сам Вильгельм вовсе не питал почтения к «спасителю отечества в битве при Танненберге». Но ничего не попишешь, Гинденбург был сверхпопулярен в народе. И как веско сформулировал канцлер Бетман-Гольвег, с Гинденбургом рядом Вильгельм мог бы даже проиграть войну, ибо сделал для победы все, что мог. А вот проиграть без Гинденбурга означало бы наверняка погубить династию.

Николай II тоже очень, очень хотел победить. Но еще больше он хотел сохранить незыблемыми свои самодержавные права, и так изрядно «траченные» после 1905 г. Он был даже не против расширить полномочия Штюрмера. Вся проблема заключалась в том, что удобного тебе клоуна не назначишь диктатором императорским указом. Война – это не покер, тут могут сыграть только фигуры, имеющие реальный вес в глазах страны. А что делать, когда эта фигура потом перевесит самого монарха? Это уже летом 1915-го сообразил великий князь Николай Михайлович, написав про своего тезку Николая Николаевича: «Его популярность не на пользу стране и династии». Популярность главнокомандующего не на пользу династии?! Мысль пусть несколько извращенная, но вполне логичная с точки зрения сторонника самодержавия.

Кстати, при отце Николая II такая коллизия в России едва не случилась. Сверхпопулярного тогда генерала Скобелева только что вступивший на престол Александр III удостоил весьма сухой аудиенции. И умнейший Победоносцев, даром что истый «неограниченный» монархист, писал царю: «Рискуя навлечь на себя недовольство вашего величества, смею повторить снова – необходимо привлечь Скобелева сердечно. Скобелев стал великой силой и приобрел на массу громадное нравственное влияние, т. е. люди ему верят и за ним следуют». Тогда все разрешилось для династии Романовых более чем удачно – внезапной смертью Скобелева. Но не всегда люди такого политического калибра умирают столь вовремя. Чуть не обжегшись один раз на Столыпине, Николай II не хотел больше рисковать. Да, появление диктатора резко повысило бы устойчивость России к революционным потрясениям (Германия устояла даже после мощнейших забастовок в январе 1918-го). Но после войны оно создавало бы неразрешимые проблемы. Неразрешимые в рамках той политической системы, которую царь твердо решил оставить в наследство сыну.

Диктатора Николай II стране не дал, своей же команды не имел. «Правительственной власти в строгом смысле слова не существовало, – писал минский губернатор Друцкой-Соколинский. – Имелась кучка министров, людей, чувствовавших себя калифами на час». Последний джокер, которым сыграли все участники войны, в России так и не был вытащен из колоды. И крыть разгоревшийся февральский бунт в Петрограде оказалось нечем, власть «слиняла в три дня».

На этом можно было бы закончить – дежурным проклятием в адрес «властителя слабого и лукавого», кабы не одно обстоятельство: сменившие Николая II правители повели себя ровно так же. Всем им, конечно же, хотелось бы победить в войне – только не ценой отказа от власти.

Ставший летом 1917-го премьером Керенский, по многим свидетельствам, сам был причастен к мятежу Корнилова в августе. Казалось бы, вот он, шанс удержать страну на краю пропасти! Конечно, первым делом Корнилов перевешал бы в Петрограде большевиков, а вторым? В какой-то момент Керенский и сам почувствовал спазм в горле – и отыграл назад, объявив Корнилова мятежником и предпочтя продолжить политическую игру с левыми социалистами.

И сорвавшие в октябре 1917-го политический банк большевики тут же сменили лозунг «поражение своему отечеству» на «революционное оборончество». И даже осенью 1917-го это оборончество имело шансы на успех. Генерал Бонч-Бруевич, один из первых перешедший на сторону новой власти, писал: «Есть немало солдат, унтер-офицеров, офицеров и генералов, готовых честно и мужественно отразить немцев, в случае если переговоры о мире сорвутся <...> я полагал, что если таких солдат и офицеров извлечь из дивизий и собрать в кулак, то после полного переформирования получатся стойкие части». В самом деле, даже 10–15 боеспособных дивизий стали бы для немцев трудноразрешимой проблемой на Востоке, учитывая нависающий над ними на другом конце Европы Западный фронт. Но еще более трудноразрешимой проблемой станут эти 10–15 дивизий для большевиков. Так что «Николай Васильевич [Крыленко – первый большевистский главком] терпеливо и даже учтиво выслушивал меня, но вместо распоряжения о формировании частей завесы неизменно отдавал очередное приказание об ускорении демобилизации и освобождении от службы тех, из кого я рассчитывал формировать новые части», разводит руками Бонч-Бруевич.

Что ж, Николай Васильевич и остальные большевики просто не были самоубийцами. Летом 1918-го их в критическое положение поставил мятеж разбросанного от Волги до Владивостока 40-тысячного чехословацкого корпуса. А что было бы, восстань на них после войны (а то и в ходе нее!) сохраненная хотя бы в 200–300-тысячном размере русская армия?

В конце концов, как учил Ленина Клаузевиц, война есть лишь продолжение политики, так что если ради политической власти надо пожертвовать армией и победой в войне – так тому и быть. И все отличие Ленина от Николая II только в том, что первого победа союзников на Западном фронте успела спасти, а второго – нет.

Главный урок Первой мировой для России – это то, с какой легкостью верховная власть жертвует интересами страны ради самосохранения. Только сохраниться без страны бывает невозможно.

Автор – военный историк