Контрреволюция достоинства

Свежие законы о «фейковых новостях» и «оскорблении власти» (так их чаще всего кратко именуют в обиходе) многими были восприняты как факт давления на СМИ, на свободу слова в целом. Их вписывают в более общий тренд давления на оппозицию и протестное движение. В частности, это превентивные меры против неорганизованного, но сравнительно массового протеста, собирающегося вокруг точек кипения в сетях. Оценки были крайне резкими вплоть до сомнений в том, что принятие актов в данном виде вообще возможно. Все сфокусировались на формулировках, размере санкций и возможном правоприменении, но интересно взглянуть на эти новшества и с точки зрения общей динамики процесса, в более широком контексте политической истории.

Законы циклизма

Перипетии свободы вообще и печати в частности вписаны в графики более развернутых циклов, связанных с радикальными преобразованиями. На плоскости это аритмичные синусоиды, в трехмерном пространстве – неправильная, но все же спираль.

Одним из первых актов советской власти был декрет «О печати» от 27 октября (9 ноября) 1917 г. Он шел в пакете с принятыми днем ранее (т. е. буквально на второй день революции) историческими декретами «О мире», «О земле», «О полноте власти Советов», «Об образовании Рабочего и Крестьянского правительства»... Эти акты были более пропагандистскими, нежели юридическими. Ленин тогда вообще допускал победу контрреволюции и рассматривал эти декреты в том числе как идейные образцы для будущих, более успешных поколений революционеров.

Но важен сам этот дух свободы – с одной стороны, «полной», а с другой – «в пределах»: «Когда новый порядок упрочится, всякие административные воздействия на печать будут прекращены; для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом согласно самому широкому и прогрессивному <...> закону». Отмечают также, что этот декрет открыл историю советской цензуры, разом объявив вне закона всю «буржуазную прессу». Со свободой слова большевики обошлись, как и с другими лозунгами: «Землю крестьянам!», «Воду матросам!» и проч.

Продолжение известно: предварительная цензура и все прочие виды стратегического и оперативного регулирования решениями ЦК КПСС и Совмина СССР. Но советская власть все же исполнила ленинский завет: в предсмертной конвульсии режима в СССР был принят закон «О печати и других средствах массовой информации» от 12 июня 1990 г. И буквально тут же, сразу после переворота, на основе этого же закона и законопроекта той же группы авторов Юрия Батурина и Михаила Федотова был принят столь же «широкий и прогрессивный» закон Российской Федерации «О средствах массовой информации» от 27 декабря 1991 г. То, что мягкая революция 1991 г. оказалась в столь тесной рамке столь близких законов о печати, – казус, заслуживающий отдельного анализа.

Но что-то случилось

Долгое время все шло благополучно. Нормы нового закона получили обоснование в Конституции, утвердившей свободу мысли и слова и запрет на цензуру (ст. 29), идеологический плюрализм (ст. 13), свободу творчества (ст. 44). Как ни относиться к Борису Ельцину, свободу слова и печати он считал одним из высших, если не самым ценным завоеванием и в этом не мыслил даже намека на реставрацию. Первые конфликты с ТВ случились на почве военных событий в Чечне, но тогда это были эпизоды совершенного ЧП.

Нынешнее правление войдет в историю как эпоха долгого и терпеливого, размеренного, но вместе с тем совершенно однонаправленного закручивания гаек. Но и этот график не объясняет в достаточной мере экзотических инициатив последнего времени. Если присмотреться, все это отнюдь не выглядит всего лишь еще одним оборотом гаечного ключа. Не надо даже объяснять, почему подобное было немыслимо в 1990-е, когда власть с неимоверным достоинством сносила от критиков самых разных окрасов буквально все, включая ложь и оскорбления за гранью добра и зла. Но надо понять, почему не было нужды в такой интересной легислатуре, как сейчас, за все вот уже почти 20-летнее правление национального лидера. Эти периоды можно даже объединить: почему такой обидчивый закон появляется только через три десятилетия истории новой свободной России? Где все это время были ельцинисты и путинисты, либералы, но и государственники всех возможных разливов?

В свое время отовсюду звучало: «Но что-то случилось, чувствуем мы. Что изменилось – мы или мир?» Этот глубокий вопрос должен был бы лишить сна инициаторов и кураторов законов о фейках и оскорблениях, всех, кто их принимал и подписывал.

Человеческое, слишком человеческое

При чуть более внимательном анализе бросается в глаза несколько неожиданное и не совсем обычное привнесение в политику морально-этических, эмоционально-психологических, а в некотором смысле и эстетических категорий. Достоинство, оскорбление, неприличная форма... Все это эффекты, которыми наносят обиду, говоря с детской прямотой – обижают. Одно из двух: или именно через 30 лет злые люди вдруг стали обижать нашу власть в небывалых масштабах – или сама власть ни с того ни c сего именно сейчас вдруг стала на порядок более трепетной и чувствительной – обидчивой?

Это вопрос не риторический, а по сути. Сейчас страна входит (уже вошла) в цикл социальных обострений, подобный 2010–2011 гг. Но тогда угроза была воспринята как рационально исчислимая и технически купируемая. Что и было сделано: от загнать в угол до удушить в объятиях и залить деньгами. Сейчас власть чутко реагирует на растущий эмоциональный накал, и это правильно, хотя иногда несколько по-детски в форме ответа. Это как, не умея ответить, пожаловаться нянечке и, топая ножкой, в слезах требовать наказания обидчиков. Александр III когда-то велел передать солдату Орешкину: «И я на него плевал» – и снять все свои портреты в кабаках. Император знал: не надо развешивать свои образа, так что плюнуть некуда.

Сейчас это диагноз ситуации: общий эмоциональный накал, как торф, гасить труднее, если вообще возможно. Но это и диагноз инициаторам проекта. В оценку политического продукта вдруг вводится странная органолептика, фиксирующая вкус обиды и запах страха. В академическом искусствознании это называется «цвет бедра испуганной нимфы». Попытка замкнуть круговую оборону еще и на эмоциональном фронте плюс интуитивное понимание, что настоящие взрывы случаются не столько систематической работой врага, сколько сильной эмоцией массы, выбросом долго копившегося, перегретого возмущения. Такие взрывы часто провоцируют не всегда адекватно жесткие ответы, запускающие цепные реакции бунтов.

Вместе с тем похоже, что это эмоция прежде всего второго эшелона и ниже. В глубине души люди понимают, чего они заслужили, и другого от народа не ждут. В простоте они расписались в знании того, что о них скажут. Но дело даже не в том, что этот слой проще оскорбить хлестким, убийственным словом, опустив в глазах всех – электората, соратников, родных и близких, да и самого начальства. У людей в середине вертикали и ниже есть ощущение, что от них отстраивается и само политическое руководство. Не только не прикроет, но и само же бросит как жертву толпе. Очень похоже на неловкую самооборону политического низа: каждое такое разбирательство только разнесет нецензурную формулу оскорбления, и грамотный политтехнолог за это с удовольствием заплатит.

Однако и верховная власть оказывается в ситуации, когда теневая идеология и массированная пропаганда уже не в силах справиться с эмоциональным нагревом и этической переоценкой. Уже не спасает даже сплошная юдоль печати. Поэтому кидаются на интернет, но с очень наивными мечтами о том, что сегодня в России его можно сделать суверенным, т. е. изолированным. Плюс перенос акцентов в эмоционально-психологическую и этическую сферу, в зону политически актуальной психолингвистики. Да, это ломает политтехнологии в формате «жуликов и воров», но ответ будет асимметричным. Неофиты политики не понимают, с какими традиционными ценностями и культурными кодами они имеют дело на нашей почве. Здесь чем меньше возможность обматерить, тем больше готовность дать в лицо, частное и юридическое.

Автор — директор Центра исследования идеологических процессов