Когда дыхание Чейна-Стокса становится скрепой

Любой фильм, задевающий болевые точки отечественной истории, обречен стать мишенью для профессиональных «оскорбленных»
Высказываются все, кроме профессиональных историков. Они вообще стоически молчат по всем важным поводам

Одно из отличительных свойств авторитарных режимов – регулярные апелляции к специфическим образом понимаемым морали и нравственности. Телевизионный деятель искусств (копирайт – фрекен Бок) Толстой может рекомендовать гражданам не самой богатой страны, находящейся в состоянии самоизоляции, употреблять от гипертонии кору дуба и боярышник вместо идеологически чуждых космополитических лекарств, но в то же время всей мощью государственного телевидения обрушиваться на безнравственную золотую молодежь в лице Кокорина и Мамаева. Политик с несколько туманной репутацией Турчак, призванный перезапустить «Единую Россию», но лишь сопровождающий ее электоральную деградацию, берет на себя роль оскорбленного в чувствах духовного поводыря нации и пишет донос министру культуры Мединскому на еще не смонтированный фильм Алексея Красовского «Праздник», действие которого происходит в новогоднюю ночь 1941–1942 гг. в элитарной семье во время блокады Ленинграда.

Режиссер, наверное, не мог не понимать после скандала с вопросом телеканала «Дождь» – «Стоило ли оставить блокадный Ленинград и тем самым уберечь сотни тысяч жизней?», на сколь зыбкую территорию он заходит. И как на нем отоспятся морализаторы, находящиеся в перманентной борьбе за приз за лучшее проявление лояльности и в поиске хотя бы каких-то поводов быть замеченными общественным мнением.

Фильм никто не видел. Фрагмент, выложенный в сети, мало о чем говорит, кроме как о драматургическом единстве времени и места: дача и семейный ужин – классика жанра. Если бы Красовский поместил своих героев в декорации голодного 1947 года (о голоде 1946–1947 гг., который, как и катастрофа первых месяцев войны и блокада, был во многом следствием чудовищных ошибок Сталина, широкая публика мало осведомлена), никто бы на это кино и не обратил внимания. У фильма были бы и продюсер, и прокатное удостоверение. Одно слово – «блокада» – превратило картину в невероятно удобную мишень, в которую можно бить без промаха.

Ну, ошибаются с неделикатным выбором времени и места не только режиссеры. Помнится, крупные государственные деятели Иванов и Мединский испили горькую чашу маннергеймовки до дна, когда освятили своим присутствием открытие мемориальной таблички маршалу Маннергейму в Санкт-Петербурге. Если уж вы национализируете ленинградскую блокаду и превращаете ее в одну из духовных скреп режима, тогда должны понимать, что маршал и президент Финляндии воспринимается в массовом сознании не как офицер царской армии, а как один из виновников событий 1941–1943 гг. На этом фоне даже фильм «Праздник» менее эффектен в своей неделикатности.

Дискуссия о картине обнаружила несколько совсем уж диких свойств нынешней историко-культурной мифологии. В ходе споров, например, товарищ Жданов предстал в образе страстотерпца, который «весь горячий, весь белый», пошатываясь от дум о народе, оборонял город своим телом. И даже никаких ромовых баб не ел. Соответственно, фильм, построенный на признании факта наличия в блокаду привилегий у отдельных представителей номенклатуры, снят, как написала одна прокремлевская газета, «по сценарию абвера». В авангарде оскорбленных, естественно, оказалось Военно-историческое общество, недавно завершившее демонстративные раскопки в Сандармохе с радостным предъявлением неизвестно чьих останков в подтверждение того, что не только НКВД расстреливал в карельских лесах, но и горячие финские парни.

Механизмы отечественного скрепообразования оказались совсем уж обнажены после того, как «Праздник» был приравнен к «Матильде» и «Смерти Сталина». Стало очевидным, что, точнее, кто у нас, как атланты, подпирает здание государственной идеологии: Николай Второй и Сталин. Между насмешкой над убийцей в «Смерти Сталина» и фальсификацией истории ставится знак равенства. Но лично мне кажется кощунственным сам факт коллективной защиты вурдалака, уже открыто причисленного к лику духовных скреп. «Смерть Сталина», на мой взгляд, фильм совершенно дурацкий, гораздо страшнее эта кончина, пахнущая карболкой и испарениями умирающего тела, например, в гениальном «Хрусталев, машину!» Германа. Однако речь о том, как фильм-комикс стал необычайно удобной мишенью в борьбе за «правду» государственной мифологии. Ведь из всех скреп для нас наиважнейшей является дыхание Чейна – Стокса.

И еще об одном: о молчании историков. Высказываются все, кроме профессиональных историков. Они вообще стоически молчат по всем важным поводам. В истории с раскопками в Санадармохе высказались только финские историки, да и то, скорее, с искренним недоумением и широким жестом, приглашающим в полностью открытые архивы.

Возможно, историки просто боятся говорить. Да, Великая Отечественная – основа идентичности нации. Но мифология Великой Отечественной с сохранением болевых точек, которые запрещено трогать, – основа легитимации власти и способ проявления лояльности ей. Вообще говоря, дискуссии о кино со столь неудачно выбранным временем для сюжета должен предшествовать публичный разговор профессиональных историков. Но в обстоятельствах сегодняшнего невротического «дискурса» он, боюсь, невозможен.

Автор - руководитель программы Московского центра Карнеги