Почему «столетний путинизм» хрупок

Программную статью Владислава Суркова, одного из архитекторов путинской политической системы, сейчас не обсуждает только ленивый. Но главного противоречия в этом тексте, претендующем на формулировку новой идеологии режима, так, кажется, никто и не заметил. О «реализме предопределенности» и отсутствии выбора между текущим положением дел и другими моделями развития страны нам говорит человек, вбухавший, возможно, больше, чем кто бы то ни было, сил сначала в конструирование, а потом и в поддержание того самого статус-кво, который теперь объявляется неизбежным и безгранично устойчивым. И собственной личной изобретательности, и государственных денег, и других ценных общественных ресурсов, и – это, возможно, главное – изрядную толику перспектив, надежд на экономический рост и развитие страны та группа товарищей, к которой принадлежит Сурков, в топку поддержания авторитаризма бросила немало. Авторитаризм отнюдь не бесплатен и не так уж устойчив сам по себе, ему требуются постоянные инвестиции: в промывание мозгов, в свои силовые структуры, в подкормку обширных групп бенефициаров системы, в постоянное подавление конкуренции. Во внешнеполитические, с позволения сказать, успехи, каждый из которых обходится дорого с точки зрения мирного развития и благосостояния граждан. Убери все эти ресурсы из распоряжения автократии – и она сдуется. Если у людей, ответственных за ее поддержание, еще осталась способность к рефлексии, им должна быть больше всех очевидна хрупкость и неустойчивость выстроенной ими системы, ее зависимость от способности центра выкачивать ресурсы из общества в настоящем, заимствовать их у будущего – и направлять на поддержание собственного господства. Это, безусловно, может продолжаться десятилетиями. Но от безальтернативного и естественного положения дел это состояние страны отличается, как на скорую руку сляпанный барак, который простоит ровно до тех пор, пока его не устанут ремонтировать каждый сезон, отличается от выстроенного с расчетом на века собора.

Посткрымская автократия, лишенная главного признака устойчивого политического устройства – четкого правила передачи власти – и не знающая, как со всеми своими суверенными интернетами, Росгвардиями и полностью подконтрольной политической сферой пережить 2024 год, меньше всего похожа на устойчивую модель государства, которая переживет века. За отсутствием даже подобия того, что по наивности сторонники обратного карго-культа считают всего лишь фасадом, – открытой арены для политической конкуренции и дискуссии – реальную внутреннюю политику государства определяют уклад и обычаи бюрократии, параноидально закрытой для внешнего наблюдения, не то что контроля, и параноидально же зарегулированной изнутри – уровень доверия в госструктурах радикально ниже, чем в обществе в целом. Наивно полагать, кстати, что существующие практики российской бюрократии сложились на почве страха перед общественным контролем. Вмешательства извне российский чиновник и впрямь не любит, «население» презирает и боится контакта с ним, но его основная цель – прикрыться от своих же вышестоящих, от проверяльщиков из смежных органов, от потерявших берега силовиков, готовых трактовать любое отступление от формальной нормы как уголовное преступление, от «реформаторов» из центра. Российский deep state – это царство страха, подозрительности и некомпетентности, не потому, что люди плохи, а потому, что так устроены организационные структуры и практики.

Это государство, лишенное доверия в первую очередь к самому себе – от начальника к подчиненному и обратно, от смежника к смежнику, а только потом уже к живущим в стране людям, – уничтожает доверие в стране быстрее, чем общество, преодолевающее атомизацию постсоветского времени, успевает его создавать. Это видно даже в соцопросах: безличное доверие, за которое отвечает государство, падает, межличное, между людьми, растет. Рядовой человек спокойно договаривается о мелком ремонте с незнакомым дядькой по интернету и впускает в дом постороннего человека, связанного с ним лишь через непонятно как устроенный сайт, и это несмотря на полное понимание, что от полиции в случае чего помощи не дождешься. Государственная организация в то же время устраивает на каждый чих тендер с адскими по затратности условиями, выделяет – из-за бесконечных внутренних согласований там, где никто не желает брать ответственность на себя, – деньги в самом конце года, а потом обкладывает исполнителя неподъемными объемами отчетности. Не столько из-за коррупции как таковой, сколько потому, что без воровства таких затрат и рисков не окупить. Чем сильнее организация, тем больше она закрыта: меньше всего известно о том, как устроена жизнь тех самых силовых структур. Мало кто понимает, к примеру, что для полицейского государства в России необыкновенно слабая полиция: многочисленная, громоздкая, неуправляемая, с худшими в мире показателями эффективности, забюрократизированная больше, чем даже перерегулированный российский госсектор. «Доверие к первому лицу», на которое так хочется полагаться, тает с каждым днем: в конце января, к примеру, по данным ФОМа, 38% опрошенных сказали, что стали доверять президенту меньше, и только 14% – больше, и это типичные данные для последних месяцев. Число готовых голосовать за него как рухнуло летом к предкрымским цифрам – ниже 50%, так и застыло на том же уровне. Доверие к телеканалам за последние два года упало вдвое, сейчас теленовостям доверяет лишь каждый третий. Если существующая политическая система и впрямь стоит на доверии, как полагает ее идеолог, то у нее большие проблемы.

Автор — социолог, доцент Высшей школы экономики, Санкт-Петербург