Дневник Московского кинофестиваля: Фильмы всё помнят

Сколько в фильме должно быть еды, а сколько – секса, чтобы он попал не в программу «Секс. Еда. Культура. Смерть», а в программу «Дикие ночи»? Как отбирают фильмы в программу «Вокруг света» – туда попадает то, что не отобрали в другие программы? Почему балабановский «Замок» оказался в «Спецпоказах», а не в программе «Памяти Алексея Балабанова»? Разбираться в логике ММКФ – гиблое дело. Просто не надо к нему относиться как к фестивалю, то есть как к живому развивающемуся организму, у которого есть какая-то общая внятная идея. Скорее ММКФ – просто большое летнее мероприятие для тех, кто любит кино или потусоваться. В конце этого мероприятия драгметаллы достанутся фильмам, которые вряд ли появятся в прокате, Никита Михалков пошутит про дворец фестивалей, пошутит про цепь председателя жюри и похвастается количеством зрителей – которое, как всегда, вырастет по сравнению с прошлым фестивалем.

Народу на показах действительно тьма, даже на конкурсные показы у входа в зал стоят толпы. Правда, на программе документального кино «Свободная мысль» полные залы не набираются – возможно, потому, что устроители, спасибо им большое, повторяют каждый фильм по три раза. Так что те, кто не посмотрел один из лучших фильмов нынешнего ММКФ – «Двоюродного дядю» Алана Берлинера, еще могут успеть.

Алан Берлинер, нарцисс-невротик, не фильмы снимает, а использует метод свободных ассоциаций, чтобы экранизировать свои и чужие сны. И невероятно, как из одних и тех же видеообрывков, звуков, неврозов можно делать разные – но одинаково убийственные – фильмы. Берлинер не впервые рассказывает о своих родственниках, но на этот раз почти не говорит о себе. В течение пяти лет он снимал своего двоюродного дядю – поэта, знаменитого переводчика, преподавателя Эдвина Хонига, которого постепенно убивает болезнь. Это хроники Альцгеймера: дядя встречает племянника сначала радостным «Здравствуй, как я рад тебя видеть!», потом настороженным «Добрый день. Кто вы?», а еще через несколько месяцев изъясняется лишь нечеловеческими, птичьими криками. Берлинер монтирует встык Эдвина, который еще только начал терять память, и Эдвина, который уже не помнит, каково это – помнить: первый подсказывает второму слова.

Режиссер не испытывает жалости, в его взгляде – только уважение и любопытство. Берлинер показывает двоюродному дяде фотографии родственников, просит его читать стихи и старые письма, задает одни и те же вопросы, получая разные ответы. «Есть ли что-нибудь, что ты никогда не забудешь?» – «Да. Нет. Я не знаю, о чем ты говоришь». «Я знаю, – говорит Эдвин, – что прошлое было, и я жил в нем». Но прошлого больше нет. Можно ли обвинять человека в том, что когда-то он был жесток или несправедлив, если он ничего не помнит о том времени?

Это фильм, в котором камера берет функцию памяти на себя. Камера – это существо, которое никогда ничего не забудет.

Тогда монтаж – это попытка запомнить лишь то, что хочется. В документальном конкурсе показали польскую картину «Отец и сын» Павла Лозиньского (фильм его отца, Марцеля Лозиньского, «До востребования» был в программе «Свободная мысль» на ММКФ несколько лет назад). Отец и сын, оба кинорежиссеры, едут на машине из Польши в Париж – там в Люксембургском саду отец когда-то развеял прах своей матери. За рулем – сын. По дороге сын задает вопросы. Почему отец развелся? Засматривается ли он еще на женщин? Почему отец никогда не давал детям чувства защищенности? Почему старший сын был вынужден воспитывать младших детей? Отец в ответ покупает сыну мороженое. «Мне казалось, ты всем доволен».

Семейные проблемы гораздо проще решить в присутствии бесстрастного свидетеля. В «Отце и сыне» таким свидетелем становится камера. Точнее, две камеры: фильм задумывался как совместная работа двух режиссеров. Но отец, отсмотрев материал, решил, что сделает собственную версию их путешествия. Семейные проблемы не разрешились: сын все так же берет на себя отцовские функции, отец все так же делает, что хочет. После показа Павел Лозиньский слегка обиженно рассказывал, что отец взял его фильм и чуть-чуть перемонтировал, объясняя, что «все было иначе». Люди всегда так поступают с воспоминаниями.