Педагогическая поэма
Отец преломляет курицу. Отец разрешает первое в жизни вино - не раньше и не позже: раньше - некуда, а позже - найдется кому. Отец снимает с руки первые часы - настоящие мужские, с браслетом; тяжелые. Отец спит: тише. Отец дает весло, учит выстругивать миску, бьет в лицо за своеволие и тормознутость. Не дает прыгнуть головой вниз. Умирает, когда в нем кончается нужда, - не раньше и не позже.
Фильм начинается в воскресенье, двумя безотцовыми мальчиками на вышке. Младший не прыгает, потому что боится. Старший прыгает, потому что боится прослыть трусом и козлом. Фильм заканчивается в воскресенье двумя безотцовыми мальчиками у вышки, которые не боятся никого и ничего и сами решают, кто трус и кто козел. Семь дней они провели с призраком, который так и не отпечатался на семейных фотографиях, но на которого с таким ожиданием и осторожной любовью смотрят в кадр трое: Женщина, Старший и Младший, 12 и 14 лет, мечтавшие хоть раз сказать: "Да, папа" с той смесью обожания и вражды, принужденной строптивости, с какой американские бойскауты отвечают семейным тиранам: "Да, сэр".
Так русское кино становится мировым - говоря с человечеством на языке первичных понятий и не впаривая ему свою войну, бедность, инакость и Сталина на шаре. В фильме по привычке ищут евангельских аллюзий и культурных отсылок к прежнему кино - не могут же столько "Львов" дать за просто так? Вода тяжелая. Лодочник с шестом. Семь дней. Отец-Хозяин. Большая Рыба. В том и цимес, что по всем этим зацепкам фильм с тремя мужчинами скользит, как лодка протокой: не скребя, только касаясь неслышно - как трепещущих волосами водорослей. Нет прежнего сделанного кино, которому бонтонно присягать и слать приветы - дрожи фон Триера, статики и внекадрового насилия Китано, загробных феллиниевских пар, антониониевских операторских "восьмерок" через решетку. (Ну, мальчик Иван ищет фото отца в альбоме Дюрера с калечками впрокладку - 40 лет назад другой мальчик Иван листал такой же альбом, узнавая в жирных средневековых тевтонах своих мучителей; за то Россия получила своего первого "Золотого льва", причем опять же за дебют. Ну, мать, курящая у окна в ракурсе Матери из "Зеркала". Режиссер осторожно дал понять, что не с неба свалился и не из архангельской глуши вылез; на том и тормознул. Больше никакие предметы не вопят из кадра: "И я тоже Тарковский! ") Нет простейших социальных расшифровок для скородумов - бедности (ага, это жестокий отец готовит сосунков к самостоятельной жизни) , богатства (ага, это раскаявшийся папаша соблазняет неприступных чад райскими благами). Вишневая "Волга"-универсал - с пробегом, но в рабочем состоянии. Голые стены, но цветные простыни и хорошее белье на Женщине. Просто жизнь, не отягощенная суетой натужной добычи и натужной траты. Отец. Два безотцовых мужчины в самом горьком безотцовом возрасте - 12 и 14. Встаньте, кому не ясно.
Встают, кому ясно. Хлопают 15 минут. Да, Венеция, да, экзальтированное оперное воспитание, да, стоячей овацией в Лидо режиссеры хвастаются так же часто, как поэты начала века - благодарными слезами Горького, но что-то же должно было и их цапануть?
Режиссер Звягинцев, очкарик с голосом и интеллигентной свойскостью Сергея Кириенко, цепляет в кино колыханием вод, свинцовым безмолвием недружественных небес, хмуростью замкнутых подростков с неровными зубами и так и не данным ответом на вопрос: что в цинке, который Отец выкапывает на острове (а что, важно? Звягинцев, должно быть, и сам не знает)? В жизни - поименным знанием всей своей немаленькой съемочной группы. (Это у нас не в заводе. Обычно на премьерах только и слышно: "Раечка-Маечка, фамилию мне сейчас подскажут". ). Там и здесь - достоинством. Достоинством, о котором первым делом сказал на премьере по обычаю зрящий в корень Анатолий Чубайс, крестный отец проекта.
Фестивальное кино многополярного мира стало либо маньеристской игрой с торчащим наружу приемом, истошно требующим, чтоб его считали, либо безмятежной фиксацией экзотических чувств - беременных и псевдобеременных китайских наложниц, умалишенных в Чечне, американских колхозников на тракторе, иранских глиномесов, корейских живодеров и дублинских официанток с астматическими мальчиками по месту жительства. Главным призом Канна-2002 "Комнате сына" - фильму о вежливом, благодарном к сочувствию анабиозе потерявших ребенка родителей - Европа впервые дала понять, насколько ее затрахали забавные игры с человеческой требухой и чужое этнографическое горе (как правило, вязкое, насупленное и чреватое вспышками одновременного многоголосого ора).
Белый мир соскучился по здоровым реакциям. Плохо, когда умер сын. Плохо, когда нет отца. Хорошо, когда кто-то может рассказать об этом внятно и не повышая голоса.
В новом искреннем кино много и наполненно молчат.
В новом искреннем кино всех знают по имени.