Сажать вопреки всему и вся

О некоторых чертах российского правосудия сказано в последнее время немало нелицеприятных слов. Особенно в связи с самым громким процессом последних лет – делом ЮКОСа. Но даже на этом фоне недавний приговор Светлане Бахминой, заместителю руководителя правового управления компании, потрясает своей суровостью и какой-то показательной жестокостью. Многими этот приговор воспринят как знак начала настоящих репрессий. Об этом «Пятница» беседует с одним из известнейших российских адвокатов, защитником Михаила Ходорковского Генрихом Павловичем Падвой.

– Генрих Павлович, в последние дни – в частности, в связи с приговором Светлане Бахминой – все чаще звучит слово «репрессии». Это просто журналистское преувеличение или действительно с правосудием происходит нечто ужасное?

– Я имел удовольствие начать работать в 1953 году – в год смерти товарища Сталина. Застал разные времена – и бериевские, и такие, и сякие. Бывало лучше, бывало хуже. Процесс всегда волнообразный. Были большие сроки, скажем, указ 1947 года предусматривал 25 лет за хищение, таких санкций за экономические преступления сейчас нет. Бывало, что усиливали ответственность за хулиганство, за изнасилование и так далее. Вообще это, конечно, недопустимо: ведь усиливая наказание за один вид преступления, мы тем самым автоматически снижаем ответственность за все остальные преступления, что разрушает кодекс – это же система.

Но такого, как сейчас, не было, я ответственно говорю. Ведь раньше как было устроено: даже если прокурор решал отказаться от обвинения, то независимый суд все равно мог признать подсудимого виновным. Сейчас норма другая: если обвинитель отказывается от обвинения, суд автоматически прекращается. Но судьи решили компенсировать эту обиду тем, что стали вообще независимы от срока, который просит прокурор. Казалось бы, по логике приговор не должен быть более суровым, чем тот, что просит обвинитель. Вот дело Курцина (заместитель управделами компании «ЮКОС-Москва» – «Пятница»): обвинение просит 13 лет – совсем не маленький срок, а судья дает 14...

– А суд вообще имеет право дать больше, чем просит прокурор?

– Запрещения такого нет. Суд не имеет права признать виновным, если этого не просит прокурор, а вот о том, что не имеет права давать больше, сказать забыли. Но более того, в этом же деле нескольким подсудимым прокурор просит дать условно! Дать сколько-то лет условно с испытательным сроком, но не сажать человека. Все эти люди на свободе. Суд берет их всех под стражу в зале суда и дает им безусловно, если я не ошибаюсь, по 11 лет. По 11 лет людям, которых обвинение вообще просило не лишать свободы!

– А почему? Чем мотивирует суд такой приговор?

– Вот этот самый вопрос мы и задаем себе. Нас просто шокировал этот приговор. Надежда была, что с конкретным судьей что-то случилось, что Городской суд эту несправедливость исправит. Он и исправляет, несколько снижая сроки. Хотя даже прокурор пишет представление, что это неправильно, не надо им так много давать, да и вообще надо условно. Но Городской суд оставляет реальные сроки наказания...

– Это тенденция последнего времени: давать больше, чем просит прокурор?

– Нет, отдельные случаи бывали всегда.

И всегда это воспринималось как событие, как нечто странное. Но тут по одному делу четверым или пятерым дают больше, чем просит прокурор. Да и вообще наказание другого качества. Это уже выглядит как система.

– А чем, как вам кажется, объясняется суровость приговора Бахминой?

– По сравнению с Ходорковским, с Лебедевым она низовое звено. От нее ничего не зависело. Мы сейчас не говорим вообще, кто виноват из них, кто не виноват, – мы говорим с точки зрения обвинения. Как известно, Лебедев и Ходорковский получили по 8 лет. За целую совокупность деяний, которую на них навешали. А Бахминой прокурор просит 9! Ну чем это можно объяснить? Я не знаю, может быть, в этих случаях действуют люди, ослепленные ненавистью. Или, возможно, они исполняют чьи-то указания, понимая их как требования всех хватать и сажать, не вдумываясь, за что и для чего.

– А похоже, что есть действительно такое требование?

– Я не знаю. Но пытаюсь понять. Если бы был единичный случай, ну, может, с конкретным судьей какой-то непорядок. Но когда третье, четвертое дело подряд –

и нигде нет ни справедливости, ни гуманности, ни разумности, – это наводит на печальные размышления и страшновато становится. Я думаю, власти уверены, что очень полезно устрашить людей. Действительно, благодаря делу ЮКОСа многие предприниматели дрожат как овечьи хвостики. От самых крупных олигархов и до самых мелких никто пикнуть не смеет. Может быть, для власти это позитивный результат – чтобы никто пикнуть не смел.

– Ну, вероятно, поэтому и говорят о репрессиях. Ведь это же и есть смысл репрессий – чтобы страшно стало?

– Я не знаю: я юрист, а не гадалка. Я могу основываться только на доказанных фактах. Факт – что вот такое происходит. Объясняться он может рядом причин, и гадать, какая конкретно причина... Да, конечно, атмосфера такая, что суды, видимо, понимают свою задачу и в некоторых случаях – в делах, которые на слуху, к которым приковано внимание и власти, и общественности, – действуют чрезмерно жестко. Хотя власть и общественность иногда расценивают ситуацию по-разному, суды прислушиваются, конечно, к власти. И они так понимают задачу – сажать вопреки всему и вся и давать как можно больше.

– А как именно формулируется эта задача? Как устроено «телефонное право»?

– Я не очень люблю этот термин, он не совсем точный, но уж вот так привился. Ведь как это происходило раньше: помню, я работал в маленьком поселочке Погорелое Городище. И начинались вдруг всякие окрики из райкома партии: вот, у нас хулиганства много, плохо боретесь! И всё! Завтра же все, кто имел несчастье попасть по этой статье, получают в два раза больше, чем в соседних районах или в этом же районе раньше. А если уж кампания, то попадет кто угодно: например безногий ветеран, вся грудь в орденах, который в сельсовете что-то по пьянке нашумел. И тут снова вызывают: ах вы такие-сякие, сажаете героев войны! И сразу освобождают всех ветеранов вообще независимо от того, в чем каждый виноват: в хулиганке или убийстве трех человек. Райкомов нет давно, но эта тенденция сохранилась. Может быть, на уровне районного суда или даже городского не очень вмешиваются, но по большому счету «дают понять».

– Как вам кажется, насколько вообще справедливо российское законодательство в части экономических преступлений? Вот есть, скажем, американская система, где эти преступления считаются чрезвычайно тяжкими и наказываются огромными сроками. В Европе к ним более мягкое отношение. А как у нас?

– Мне казалось, что последний Уголовный кодекс – до того, как его снова начали латать, переделывать косметически и так далее, – был довольно удачно построен. Шкала ответственности за те или иные преступления была достаточно хорошо продумана, хотя всегда можно сказать, что вот здесь могло бы быть побольше, там –

поменьше. Но в системе, мне казалось, все более или менее нормально. Тем более что важна не столько жестокость, сколько неотвратимость. Ну давали 25 лет по указу 1947 года – и воровали все равно. Не в таких масштабах, как сейчас, однако не потому, что наказания были другие, а просто все было другое. Соблазнов было меньше – воровать-то особенно было нечего.

– А как по сравнению с ситуацией 90-х годов? Есть такая точка зрения: тогда государство устранилось из многих сфер, а сейчас вдруг спохватилось и карает за то, что еще недавно оставалось безнаказанным?

– Государство не то чтобы устранилось, – оно было просто не готово к новым условиям. Раньше ведь все было просто: брали человека, вышибали из него признание и сажали. Посадили невиновного? А плевать: лес рубят – щепки летят. И вдруг им запретили бить, запретили вымогать признания. И они растерялись. Потому что не знали, не умели по-другому доказывать вину.

– Но они ведь и сейчас не очень-то умеют? Почему дела так часто разваливаются в суде, разве что за исключением больших процессов последнего времени?

– Чуть-чуть они все-таки чему-то начали учиться. И, может быть, законными способами не умеют, зато у них появились какие-то другие методы. В частности – плевать на необходимость доказывания. Вообще ничего не доказывать: сказали «виноват» – значит, виноват и все. Как ни странно, даже в 37 году был в запасе фиговый листочек – либо признание, либо донос. А сейчас даже этого нет, они фиговые листки отбросили – нате, смотрите, плевать на вас на всех. Вот что делается, вот какая новая циничная откровенность появилась.

– В связи с этим вопрос: активно обсуждается отмена моратория на смертную казнь. Говорят даже, что у власти созрело решение отменить мораторий, и думают только о том, как бы это приличнее преподнести обществу...

– Никакого моратория нет и не было, было другое. Я лично обратился в Конституционный суд с просьбой признать закон о смертной казни неконституционным в наших тогдашних условиях. Есть конституционная норма – равенство всех перед законом. Если есть смертная казнь за убийство, она должна касаться в равной степени всех убийц. А у нас в ряде регионов не могла применяться смертная казнь, так как там не было суда присяжных, а дело по статье, предусматривающей смертную казнь, может по требованию подсудимого рассматриваться судом присяжных.

– Но сейчас ведь он есть везде, кроме Чечни?

– Да, в Чечне его до сих пор нет. Поэтому я не знаю, как они собираются действовать: решения Конституционного суда обжалованию не подлежат, отмене тоже...

– А если введут суд присяжных в Чечне?

– Тогда может быть признано, что разрешается применять смертную казнь. Но тогда необходимо думать, что делать с Советом Европы. Однако это уже другой вопрос.