От редакции: Тюремный рефлекс

Максим Стулов/ Ведомости

Быстрое и порой охотное возвращение граждан к советским практикам массового осуждения (одобрения), публичных и непубличных доносов, отказ от прав и свобод в пользу нового (старого) государственного порядка нуждаются в объяснениях.

Украинский кризис и присоединение к России Крыма дали старт волне массовых патриотических чувств. Чувства эти почему-то выражаются не только в росте рейтинга президента и поддержки его внешней политики, но и в активизации поиска врагов внутри страны. Врагами публично объявляются совершенно конкретные люди; условием приема на работу может оказаться поддержка власти; подписываются петиции с требованием лишить званий и наград тех, кто протестует против войны, и т. д.

Это не просто случайные эксцессы. Свежий опрос ВЦИОМа показывает, что 15% россиян - за общественное осуждение тех, кто против присоединения Крыма, еще 5% - за штрафы, еще 5% - за уголовное преследование таких людей. 22% считают, что позицию, отличную от официальной, лучше публично не высказывать.

У граждан есть внешние причины так думать. Во-первых, их учит этому медиапропаганда, а слова о «национал-предателях» и «пятой колонне» были сказаны президентом-победителем. Во-вторых, в последние годы происходит реальное ужесточение политики в стране - последовательное ограничение прав и свобод, увеличивающее угрозы для любого гражданина потерять работу, бизнес, оказаться в тюрьме и т. д.

Все это сопровождается псевдоконсервативной риторикой и соответствующими изменениями в сфере образования и культуры. Поскольку в силу отрицательного отбора в элите проводят эти изменения все менее компетентные люди, то и решения все проще.

Но у граждан, очевидно, есть и внутренние причины для такого быстрого переключения. Столь резкое возвращение к общественным практикам, характерным для советского времени (годы можете выбрать сами - вот Путин считает, что еще не 1937-й), нельзя объяснить только пропагандой или ужесточением законов.

Конечно, в постсоветском обществе жива память поколений, советский опыт отсутствия частной жизни, привычка прятаться от государства в коллективной поддержке его решений, вероятно, и готовность решать свои экономические проблемы или проблемы физического выживания за счет доноса на другого. В российском обществе также велика доля прошедших через тюремное заключение. Нас можно сравнить с вольнопоселенцами, которые за 30 лет свободы не смогли забыть лагерных привычек, языка и карцера. Память о зоне у нас в крови, и, даже если на дворе 2014 г., мы мгновенно и правильно реагируем на появление вертухая.

Можно строить гипотезы о том, является ли такое «советское» поведение неким социальным рефлексом, конкурентным преимуществом, позволяющим выживать в условиях политических заморозков. Или же все-таки речь идет о бедности языка, как считает Алексей Левинсон из «Левада-центра»: власть в своих целях отказалась от «демократического» языка, и у общества не оказалось никакого, кроме советского.