Теодор Курентзис сыграл с оркестром MusicAeterna балет «Ромео и Джульетта
Судя по концертному исполнению на фестивале «Дягилев P.S.» в Петербурге, Прокофьев написал не партитуру шекспировского накала, а трескучую прикладную музыку
Дирижер петербургской школы и его оркестр, любовно собранный из музыкантов-инструменталистов России и Европы, тщательно выпестованный на базе Пермского оперного театра, – давний и желанный гость на петербургском фестивале «Дягилев. P. S.». Пермский оркестр традиционно отвечает за оперно-филармоническую составляющую программы фестиваля – балетного по преимуществу. В прошлом и позапрошлом годах оркестр и хор MusicAeterna исполнял «Дон Жуана» Моцарта и «Дидону и Энея» Перселла. А еще раньше привозил в Петербург зажигательную программу, составленную из сочинений Рамо.
В этот раз, отдавая дань уходящему Году Прокофьева, для выступления пермяков была выбрана музыка балета «Ромео и Джульетта»; причем не сюиты, а именно весь корпус балетных номеров. Курентзис появляется в городе на Неве только раз в году; так что неудивительно, что на концерте случился переаншлаг. Билетов в БЗФ было не достать ни за какие деньги: армия фанатов дирижера раскупила их задолго до концерта.
Два с половиной часа чистой музыки, с одним антрактом, между третьим и четвертым действием. Бешеный напор, сногсшибательный драйв, картинность, грубоватая, броская подача, рельефная, предельно выпуклая архитектоника целого – и надо всем этим шумное, гремящее фортиссимо, которое не утихало добрую половину концерта. Курентзис дирижировал возбужденно, лихорадочно: его яростная жестикуляция производила на зал впечатление ошеломляющее: сотни глаз, как завороженные, следили за пластикой рук, за его манерой высоко взметывать голову, отыскивая зорким глазом зазевавшегося духовика.
И никто даже не задумывался о том, что Курентзис сознательно подчеркивает в партитуре Прокофьева именно прикладную, балетную функцию: иллюстративность, эффектность в его исполнении явно превалировала над содержательностью и глубиной.
Такое прочтение вполне возможно, допустимо и многим нравится. Курентзис предельно заострил контрасты – темповые и динамические; насытил музыку театральной патетикой и почти зримой выразительностью мизансцен. Однако при таком подходе терялась трепетная, лирическая, сокровенная суть музыки Прокофьева, которая, бесспорно, выходит далеко за рамки прикладной. Немного не хватило в исполнении эмоциональной полноты, плавного, широкого дыхания мелодий, романтической порывистости любовных сцен.
Курентзис великолепно провел финал второго действия, этот душераздирающий траурный марш, с мерной, неотступной поступью барабанов и ревущими диссонансами меди, со сложной полифонией сталкивающихся, сходящихся в терпких секундах голосов – словно сшибаются друг с другом горюющие матери, ослепшие от горя и слез. И тем не менее даже в этом эпизоде не покидало ощущение, что внешние эффекты, которыми слишком увлекся дирижер, затмевают глубокий, личный смысл этой сцены.
Оркестр поражал мощью звучания и многолюдностью: семь пультов первых скрипок и столько же вторых – пожалуй, многовато для балетной партитуры. Играли струнники почти безукоризненно; хотя в сольных эпизодах хотелось бы пожелать большей гибкости и спонтанности первой скрипке оркестра.
В целом интерпретации Курентзиса не хватило задушевности, более тонкой и детальной нюансировки, градуированности контрастов. Но самое главное – его трактовка отчего-то не вызвала такого эмоционального отклика, когда в горле стоит ком, а в глазах – слезы. Ведь «нет повести печальнее на свете»: «Ромео и Джульетта» – это повесть о несостоявшейся любви. И об онтологическом, экзистенциальном трагизме жизни, в которой не нашлось места двум юным влюбленным. Не яростные схватки, звон скрещиваемых шпаг, бренчанье мандолин и тяжелая поступь рыцарей на балу составляют главную ценность этой музыки. Но трепетный порыв девушки; отчаянье юноши; океан чувств, волны которого, вздымаясь с неодолимой силой, бьются и бьются о скалы жизни, накрывая нас с головой. В этом смысле Курентзису, пожалуй, лучше удалась вторая половина балета – там композитор попросту не предусмотрел в партитуре открытого, яркого форте, поскольку история влюбленных уже приближается к трагическому финалу. Начиная с седьмой картины – с номеров «У Лоренцо» и «Интерлюдии» – музыка полна сумеречных теней, томительного ожидания и смертного оцепенения: время жизни утекает, как капли воды сквозь пальцы. С этого момента в звучании оркестра наконец проявилась тонкость и трепетность, которой отчаянно не хватало в первой половине балета.