Роберт Карсен: Спокойно, никакой сатиры

Канадский режиссер известен прежде всего своими оперными постановками. Но и в жанре мюзикла он тоже работал – в отличие от артистов Мариинского театра.

– Безумно интересно, как воспримет академичная сцена Мариинки историю о похождениях девчонки-кокни с ковент-гарденского рынка в лондонском свете. Впишется ли в эту сцену мюзикл?

– Надеюсь, что да. Вспомним, что классические оперетты Кальмана и Легара совершенно на равных вписаны в репертуар ведущих европейских оперных театров. Однако же мюзиклы в Венской опере пока что не идут.

– Какие приемы, уловки есть в вашем арсенале для того, чтобы раскрепостить оперного певца, почувствовать легкость и иронию, что царят в мюзикле Лоу?

– Ничего особенного придумывать мне не пришлось. Спектакль уже был поставлен в Париже – а это означает, что все было готово к началу репетиций: рисунок ролей, хореография, декорации. Я здесь работаю только с исполнителями – а они гибки, понятливы и быстро все схватывают. Кроме того, в нашем распоряжении прекрасная балетная труппа театра. Кстати, и хор прекрасно справляется с хореографией.

– Как справляются певцы, не привыкшие разговаривать на сцене, а уж тем более петь и танцевать одновременно?

– Мне кажется, у них все очень хорошо получается. Особенно у Элизы – обе девушки на эту партию хороши – и Гелена Гаскарова, и Оксана Крупнова. В списке актеров – Виктор Кривонос, известный эстрадный певец поколения 60-х. А также актер драматического цеха Валерий Кухарешин, которому поручена роль профессора Хиггинса: ее, как правило, играет именно актер, а не певец, у него не так много вокальных номеров. «Моя прекрасная леди» поставлена вполне традиционно. Мы перенесли действие из времени перед Первой мировой войной во время перед Второй мировой войной. Не то чтобы я такой уж большой традиционалист, мне приходилось ставить довольно оригинальные спектакли. Но именно эта пьеса поставлена вполне конвенционально.

– Видимо, поэтому именно этот спектакль выбрал Валерий Гергиев для переноса на мариинскую сцену, а не «Кандида» Бернстайна, который тоже шел в Шатле и в котором вы вывели на сцену лидеров разных государств, одетых в подштанники цветов национальных флагов...

– Но «Моя прекрасная леди» гораздо менее гротескное и противоречивое произведение, чем «Кандид». Поэтому и постановка получилась более спокойная, никакой сатиры.

– С вашей точки зрения, кто есть режиссер – автор или интерпретатор?

– Мы, режиссеры, безусловно, интерпретируем авторский текст. Но своими интерпретациями мы оживляем его, и в этом смысле режиссер становится соавтором композитора. Партитуры, лежащей на полке, как бы и нет. Поэтому меня очень занимает вопрос, что представляет собой «Моя прекрасная леди» для русской публики.

– Конечно же, Одри Хепберн. Все помнят и любят фильм по мюзиклу Лоу. Гуманитарии знакомы и с пьесой Бернарда Шоу. Боюсь, впрочем, пьесу читали у нас только люди старшего поколения.

– Что ж, по-крайней мере я могу быть уверен, что публика знакома с сюжетом и помнит текст пьесы. А текст там замечательный.

– Да уж, крылатое выражение «Кто шляпку спер, тот и бабку кокнул» известно всем...

– Особенно ценно, как там обыграны особенности диалектов – правильная речь высшего класса и грубая речь кокни. Сейчас все звезды шоу-бизнеса, вся элита Америки говорит на «низком» английском языке и даже бравирует этим. Почти все они – выходцы из низов, и теперь это принято подчеркивать. Такой особенный снобизм.

– У нас довольно консервативная публика, которая считает, что вправе диктовать постановщикам стиль и эстетику спектаклей. Вы в своей практике никогда не сталкивались с таким отношением?

– В Европе давно привыкли к самым разным интерпретациям давно известных оперных историй. Я думаю, гораздо интереснее говорить об идеологии того или иного спектакля, о его концепции. Я не считаю, что театр – это музей. Сценический текст возникает от сопряжения авторской истории с мироощущением и восприятием людей, что сидят в зале. И для того чтобы они сопереживали происходящему, оно должно их волновать, затрагивать чувствительные струны. Произведение – это живая вещь, а не книга, которая пылится на полке. Как только мы открываем книгу, история, в ней заключенная, начинает жить собственной жизнью, подпитываться соками современности, она воспринимается сквозь призму эпохи, исторического опыта, личного опыта. Совсем иначе, не так, как 200 лет назад. Когда я приступаю к постановке, то первым делом задумываюсь над тем, почему создатели написали именно эту историю. Что их заинтересовало, что было важно для них? Я не думаю, что дискуссия насчет традиционализма и новаторства в оперном театре вообще уместна. Традиция – не что иное, как аккумулирование плохих привычек. Сценических штампов, которые налипли на авторский текст за столетия его постановочной истории. Не так ли?