Паровозная тяга

Всегда интересно, какую Россию мы продаем. Поэтому в случае с «Краем» Алексея Учителя главный вопрос не в том, хорош ли фильм. А в том, хорош ли он для выдвижения на «Оскар».

Ой, как хорош.

То есть сперва думаешь: «Хорош!». Классная, например, операторская работа: у Юрия Клименко одинаково эффектно выглядят и грубая дощатая фактура, и тени в паровозном дыму, и пар в женской бане, и выдающаяся грудь Юлии Пересильд, и паровозы, паровозы, паровозы.

А потом уже думаешь: «Ой». Точнее: «Ой, ё…». Еще точнее я тут не скажу.

Вместо краткого содержания пусть будет краткий словарь понятий: Край – поселок, Игнат (Владимир Машков) – машинист, Софья (Юлия Пересильд) – русская баба (нет, лучше так: Русская Баба), Эльза (Аньорка Штрехель) – неведома зверушка, медведь – Медведь, Пашка – немец, Фишман – страх, Густав – паровоз. Сталин – тоже паровоз.

Время действия – сразу после великой войны, но это не «Утомленные солнцем-2», у Алексея Учителя эпический и мифологический замес неожиданно вышел гораздо гуще. Реализм, хотя бы в кавычках, в «Крае» даже не ночевал. Сценарист Александр Гоноровский доводит любое клише до абсурда; хочется верить, что сознательно. Характерный пример – инверсия бородатого анекдота про партизана, который, не зная, что война кончилась, продолжает пускать поезда под откос. В «Крае» немка, приехавшая в Сибирь с женихом-путейцем, сбежала от энкавэдэшника в лес и просидела четыре года в паровозе на острове за рухнувшим мостом, о войне не слыхала. Приплывший за паровозом Машков ничего объяснить ей не может в силу языкового барьера, который, однако, не мешает этим вполне мифологическим героям голыми руками починить мост и вернуться в Край, где оба они чужие: воин-победитель и гордая дикарка (еще одна инверсия: в варварском обличье предстает цивилизованная Европа). Инверсий тут вообще густой лес.

С населением Края тоже все непросто. Эти люди – свои-чужие и вольные-невольные. С одной стороны, они представители народов СССР, с другой – «враги народа», сосланные на окраину великого русского нигде для лесозаготовок. Живут вроде бы в страхе, но жуткий Фишман, как некий Кецалькоатль, снисходит к ним в паровозном дыму (и, конечно, за человеческой жертвой) слишком редко, а в остальное время здешняя власть (Алексей Горбунов) немощна, однорука и Фишманом только пугает. Так что в Крае царит мифопоэтическая анархия, которую лучше всех умели описывать Петр Луцик и Алексей Саморядов: Гоноровский и Учитель явно ориентировались на них, но преуспели в лучшем случае на четверть.

Остальные три четверти сценарного и режиссерского труда – невольные отсылки к роману Ануфриева и Пепперштейна «Мифогенная любовь каст», грандиозному мета-тексту, универсальной отмычке, которой открывается практически любое современное российское произведение о Великой Отечественной. В «МЛК», напомню, действовал парторг Дунаев, который после контузии пошел в лес, наелся галлюциногенных грибов и вступил в ряды метафизического воинства, состоявшего из персонажей русских сказок, бившихся на невидимом фронте против представителей западноевропейского сказочного пантеона.

Бывший танкист, машинист и кочегар Игнат, разумеется, контужен, и крепко контужен. Владимир Машков дает такого убедительного парторга Дунаева, какой не получился даже у Михалкова в «Утомленных солнцем-2». У Машкова все, как надо: взгляд исподлобья, тупая упертость, нездоровая фиксация на паровозах, нечеловеческая живучесть, маниакальное бормотание у паровозной топки (что-то вроде «еще-подкинь-еще-подкинь-еще-подкинь…»). И, наконец, важнейшее дунаевское качество – колобковость (в словаре московских концептуалистов – мифологическая фигура «ускользания»), еще более волшебная оттого, что кататься Игнат умеет только по рельсам. Кстати, бесконечно интересно примерять к «Краю» термины из «Словаря московской концептуальной школы». Прямо наугад, на букву «К». Вот, скажем, «Космачки – ремесленные объекты хаотической фактуры». Или «Кругляши – конфигурации персонажей, условных знаков, малозначительных объектов и проч. в том ракурсе, когда их статус неразличим». Надо ли рассказывать, сколько в фильме Учителя космачек и кругляшей?

Если вам кажется, что концептуалисты тут ни при чем, то напрасно. Они научились работать с продуктами распада советской мифологии, а «Край» и «УС-2» – именно такие продукты. Уже не миф, а его результат его фатальной мутации. Только в случае Михалкова мутагенез происходил скорее в голове автора, а более отстраненный по отношению к материалу Учитель транслирует контузии исторического сознания.

Но американские киноакадемики Пепперштейна не читали, космачек не найдут. И до наших контузий им тоже нет дела. Для них «Край» будет кряжистой и кривобокой страшной сказкой об отношении русского сознания со всем нерусским, чужим и непонятным. Страшной потому, что примирение здесь мнимое: чужое можно признать не враждебным, только присвоив, сделав подобным себе. Не поняв (немец – значит немой), но окошмарив. Фройляйн из леса достойна фронтовика Игната потому, что достаточно одичала, напиталась местной хтонью, совершенно закикиморела. Теперь ее можно любить так же, как паровоз, который тоже живое существо, чудовище, спавшее в лесу, но разбуженное и укрощенное русским воином. Он тоже, конечно, немного чужой, этот паровоз: Эльза пишет на нем имя Gustav. Но ничего, Игнат исправляет: Густав. Так сойдет, теперь наш.

Напоследок – ударный диалог про любовь:

– Ты чё там с ней делал-то?

– Паровоз через реку тянул.