В Гамбурге вышел спектакль по Петеру Хандке

Гочев поставил четырехчасовую сагу об австрийской Каринтии 30-х годов прошлого века. Семья австрийцев со словенскими корнями, трое мужчин из которой отправляются воевать за невиданный Третий рейх, – что может быть типичнее для бывшей империи, распавшейся под грузом собственного веса, но не перестающей жить прошлым?

Петер Хандке пишет почти автобиографию, создает признание в любви к людям, которые окружали его в детстве. На сцене он может сыронизировать над дядей, ставшим после войны активистом в националистической партии, или продлить жизнь другому дяде, в реальности погибшему на русском фронте, а в пьесе попавшему в партизаны. Эти партизаны не давали покоя рецензентам зальцбургской премьеры, ведь место действия пьесы – Каринтия, земля, где партизаны если и были, то из числа словенцев. Последние годы здесь правил Йорг Хайдер, оплот и шут консерватизма, боровшийся со словенской культурой (словенцы еще живут в Каринтии). Хандке затрагивает горькие темы, о которых говорят скорее вполголоса. Но блистательный актерский ансамбль заставляет умолкнуть даже политически ангажированных критиков.

Гочев сделал поэтичный спектакль, в котором художник Катрин Брак обошлась почти без декораций. Зато на протяжении четырех часов из-под колосников падают листья. Листопад прекращается лишь на финальном, долгом и пронзительном, монологе рассказчика, которого многие готовы идентифицировать с самим Хандке. Но делать это необязательно.

У австрийцев в ХХ веке сложные отношения со своими классиками. Роберт Музиль, автор «Человека без свойств», одного из главных романов столетия, умер в изгнании. Драматург Томас Бернхард жил во внутренней эмиграции, так и не был назначен директором венского Бургтеатра. Эльфриде Елинек держали за леворадикальную чудачку, пока ей не вручили Нобелевскую премию. Хандке – следующий австрийский кандидат на Нобелевку, с ним вынуждены обходиться осторожно. Конечно, он враг кондовой буржуазности, симпатизирует Сербии и не участвует в заговоре молчания по отношению к истории. Но литературный дар его столь велик, что самые яростные противники вынуждены сдерживать тон.

В Гамбурге спектакль «Все еще буря» воспринимается гораздо спокойнее, чем в Зальцбурге. Здесь исчезла столь болезненная для многих австрийцев политическая составляющая пьесы. Осталось одно искусство, живущее лишь настоящим и будущим и не знающее прошлого времени. Потому что прошлого нет, оно не кончается.