Почему конец романа отменяется

Книга Марии Степановой «Памяти памяти» соединила частную хронику и романную форму
Обложка книги Марии Степановой «Памяти памяти»/ Новое издательство

Мария Степанова написала книгу, на которую, вероятно, замахиваются многие, но мало у кого дело доходит до бумаги. «Памяти памяти» – проза о семье, росте, взрослении, уходах, движении сквозь время, именно то, что 100 с небольшим лет назад беспроблемно называли романом.

Собственно, здесь и начинается самое главное. Мария Степанова пишет роман о том, что решительно не желает укладываться в романное русло. О биографиях, истончившихся настолько, что их не покрывает даже самая любящая память. Роман о невозможности романа, о том, что XX век и эти люди с родными чертами сделали с романной формой. Казалось бы, нет ничего проще: там, где заканчиваются факты, самое время распуститься вымыслу, но нет, эта возможность решительно отвергнута с самого начала. Не превратить своих ушедших в прототипы еще одной бесконечной саги о том, как все могло бы быть; предельная честность семейного хроникера, как ее понимает здесь автор, состоит в верности собственному незнанию – пусть будут только факты, эскизы фактов. Дело пишущего – дать этому незнанию должный масштаб, навести на крупицы реального романную подсветку.

Невозможность романа – это, конечно, невозможность сюжета. О бабушках, прабабушках, прадедушках известно так немного, что из этого никак не сложить связную историю с верстовыми столбами «родился», «женился», «умер». Легче легкого обвинить во всем советскую власть, тем более что все будет правдой: наши выжившие прапра действительно так хотели затеряться в складках истории, что давно и добровольно обрекли себя на молчание. Но и советская власть не всесильна, она всего лишь подыграла силам более значительным; после того века, который пережили наши пра и пра, рассказывать чужие истории, как раньше, нельзя, плотность времени изменилась, и понять, как оно течет теперь в романе, и есть задача для совместных трудов памяти и литературы.

Что приходит на место, оставленное старым сюжетом? Ответ Марии Степановой выходит математическим и музыкальным – конструкция ее прозы держится на переборе рядов и постоянном смещении масштаба. Параллельно с семейным фотоальбомом говорят другие каталоги: груды вещей в чужих комнатах, пуговицы в шкатулках, альбом для марок (настоящий и из Андрея Сергеева), рабочие записи на клочках, музейные экспонаты (не забыть освенцимские очки и чемоданы), библиотеки; вот движение от «Шума времени» к «Охранной грамоте» и «Моему Пушкину», а вот – от Сарры к Леле и от Лели к Наташе, сюда – к кольчецам и усоногим, туда – в родовые Бежецк и Херсон, налево – Сонтаг с Бартом, направо – Миша с Галей. Ритм этой прозы тоже живет перебоями – большое романное дыхание и дневниковая скороговорка не окончательно подогнаны к фрагментам, где, казалось бы, им самое место; в пазах застревает воздух, который дает тексту объем. Такой Пруст-XXI – уже нелепо пускаться вдогонку за утраченным, зато самое время спросить, велики ли дыры в сачке, чтобы прошлое расположилось в них вольготно, как в романе.

Мария Степанова. Памяти памяти. М.: Новое издательство, 2017