Концепция заднего лика

Кастеллуччи сегодня едва ли не самый важный из итальянских театральных деятелей (по крайней мере в среднем поколении). В Европе его уважают и считают новатором. У него есть престижная премия «Новая театральная реальность». В 2002 г. он был главным героем Авиньонского фестиваля. Им восхищаются передовые критики. Ему заглядывают в рот.

А все потому, что Ромео Кастеллуччи еще в начале карьеры сделал один дальновидный ход: сменил контекст, переместившись из поля современного искусства в театр.

Для contemporary art у него довольно типовое мышление, но театральной публике кажется, что это прямо Октябрьская революция. Все очень загадочно, мистично и символично. Действия нет (потому что Кастеллуччи не умеет его выстраивать). Вместо этого – разного рода живые картины и концепции сомнительно теологического свойства.

А как Кастеллуччи говорит! Про концепцию «Лика Сына Божьего»: «Я хочу увидеть Иисуса после Его столь долгого отсутствия. Здесь нет лика Иисуса. Я вижу живописные полотна и скульптуры. Я знаю, что в прошлом тысячи художников могли потратить полжизни, чтобы воспроизвести невыразимую, почти невидимую складку печали на Его устах. А что сегодня? Сегодня Его там нет. Воля – вот единственное, что продолжает Его путь во мне. Речь о том, чтобы совместить Его лик и волю».

Лик прекрасен, но это не заслуга Кастеллуччи – в глубине сцены висит большая репродукция ренессансного полотна Salvator Mundi (приписываемого Антонелло да Мессина). А перед ликом Спасителя разыгрывается небольшая физиологическая драма: сын в одежде офисного сотрудника приходит к старому отцу и меняет ему подгузники. Только отойдет – подгузники опять полны. И так 40 минут. Отец бормочет: «Прости, прости, прости». Сын, закидывая галстук на плечо, пытается сохранять доброжелательность: «Да ничего, папа». Иногда, правда, морщится: «Ну и вонь! (нет-нет, извини, шучу)». На сцене растет гора испачканных подгузников и полотенец, там и тут навалены коричневые кучки, которые сын не успел замыть. Повторяемость (замечено еще Бергсоном) придает происходящему некоторый комизм. На последних минутах спектакля лик Спасителя рвется, не то от сострадания, не то от того, что больше смотреть на все это невозможно.

Концепция получается неприятная, но простенькая. Если перед нами отец и сын, то мир безусловно плох, полон страданий и унижений, от природы уготованных плоти. А Бог-наблюдатель бессилен. Если же в символическом театре Кастеллуччи перед нами Отец и Сын (а лик, допустим, – Святой дух), то все еще хуже: Отец (не по умыслу, а по дряхлости) бесконечно гадит, а Сын подтирает, так в мире достигается баланс добра и зла: своеобразная, но слишком уж подростковая, прямо-таки бивис-баттхедовская теодицея. Не говоря о том, что идея соединить напрямую духовный верх и телесный низ, при всей внешней провокативности, – одна из самых банальных в сегодняшнем искусстве. Хотя в театре, надо признать, не всякий день на сцене какают.