История: Первая последняя война
В эти дни 100 лет тому назад старая Европа уже была готова покончить жизнь самоубийством - 23 июля Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии, объявив ее стоящей за убийством эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги Софии, спустя два дня скрытую мобилизацию начала Германия, на следующий день о мобилизации объявила Австро-Венгрия, 31-го всеобщая мобилизация была объявлена Российской империей.
События, приведшие к началу войны, за 100 лет детально изучены историками - и не только ими, поскольку после Версаля страны-победительницы некоторое время продолжали еще держаться идеи суда над военными преступниками, которыми в первую очередь объявлялись руководители Германии и Австро-Венгрии, а мирный договор включал в себя утверждение вины центральных держав в развязывании войны. Этот вопрос вины окажется рубежным даже для Веймарской республики, которая так и не пойдет здесь на компромисс, отказавшись от выдачи обвиняемых международному трибуналу и настаивая, несмотря на почти безвыходную ситуацию, на своем исключительном праве судить данных лиц, если в их деяниях будет найден состав преступления. Однако в последние недели мира и в первые месяцы войны вопрос вины не представлялся особенно значимым - понятно, что каждая из сторон заявляла о собственной правоте и несправедливости, злонамеренности и т. д. противника, но это не выходило за пределы добросовестной риторики, которой и положено ожидать в подобных случаях.
Для наблюдателей июля 1914 г. разворачивающиеся события представлялись эпохальными, однако истинный масштаб стал понятен лишь значительно позже - современники осознавали наступление мировой войны, но странным на первый взгляд образом это не казалось большинству из них особенно пугающим.
Здесь имеет смысл остановиться на причинах отсутствия страха, т. е. страха, соразмерного наступающим событиям. Для одних война была избавлением от пустоты предшествующего времени, моментом истины, для других - кризисом, призванным, подобно грозе, очистить атмосферу, для третьих - окном возможностей или последним шансом избежать катастрофы.
В катастрофу сбегали как в спасение. Европа давно, еще с 1870-х гг., жила в предчувствии большой войны - происходящее мыслилось как реализация этих страхов и одновременно их преодоление: на место неясных опасений и сложных комбинаций должно было прийти действие, накопившимся сомнениям предстояло разрешиться на поле битвы - и итог, каким бы он ни был, в любом случае обещал ясность.
«Патриотический подъем», о котором привычно пишут в связи с теми событиями, был активно поддержан и стимулирован в своем нарастании интеллектуалами равно Франции, Германии и России, находившими в происходящем искомое «слияние в чувствах» с «народом», казалось бы данным в этот момент «непосредственно»: его, как утверждали современники, можно было видеть на площадях, слышать его разговоры на улицах и в тавернах, можно было ощущать «биение народного сердца» и наблюдать тот самый «единодушный порыв», избавляющий от сомнений и разноголосицы мнений, - больше не было отдельных «людей», был явлен «народ». Эйфория, с которой во всех великих европейских державах было встречено вступление в войну, продержалась достаточно долго. Еще сентябрьские записи современников полны ею, т. е. уже в тот момент, когда становится понятно, что ожидания, разделяемые по разные стороны фронта, не оправдываются.
Страха перед войной не было еще и потому, что почти никто не представлял себе ее характера и, что важнее всего, его не представляли те, кто принимал ключевые решения. Тот опыт «большой войны», окопного сидения, изматывания противника, когда победа определяется не в решающей битве, а в том, у кого окажется больше ресурсов, прочнее тыл и т. д., опыт, который затем, post factum, был опознан в русско-турецкой (1877-1878), англо-бурской (1899-1902) и русско-японской (1904-1905) войнах, тогда оставался по большей части неосмысленным, чтобы затем уже, из перспективы Первой мировой, быть понятым как первые примеры новой войны.
Слова для выражения этого нового характера войны нашлись довольно скоро - с 1915 г. заговорили о «тотальной мобилизации», «тотальной войне» и т. д. Став тотальной, война стирала границу между военными и мирными лицами - мобилизованный технический персонал уже только административно можно было отличить от рабочих на фабриках, переводимых в режим военного времени, торговые фирмы оказывались неотличимы от правительственных подразделений. Оглядываясь на то время из опыта Второй мировой, мы, разумеется, заметим, что ее предшественница была далека от «тотальности». Уже Эрнст Юнгер, один из самых чутких и вдумчивых наблюдателей происходившего, говорил, что в мировой войне (тогда еще не требовавшей уточнения порядкового номера) Германия не проявила достаточной воли к тотальной мобилизации. Но то были особенности фактического положения вещей, тогда как логика происходившего была вполне отчетлива. Новая реальность предполагала, что война включает в себя все: больше нет сферы, которая не оказывалась бы вовлечена в войну, все надлежало функционально подчинить войне - от поставок и распределения продовольствия до театральных постановок.
Как подчеркивал Карл Шмитт, война перестала быть «нормальной», она утратила свою «юридическую рамку». Первая мировая стала первой войной, провозглашенной в качестве «последней войны». Вудро Вильсон настаивал, что сражение идет ради того, чтобы больше не было никаких сражений. В новой войне, где сражались уже не государства, а народы, в тотальной войне, мобилизующей все силы соперников, побеждает тот, кто сумел произвести мобилизацию более полную, наиболее приближающуюся к идеалу тотальности - военную, техническую, идеологическую, какую угодно еще (каждый новый найденный ресурс, который возможно отмобилизовать, - это шанс на победу, а оставленный немобилизованным - это упущенная возможность, преимущество, отданное врагу). Прежние войны велись «ради мира», в перспективе мира - при всей непривычности теперь для нас этой формулировки - это означало, что война закончится мирным соглашением, соглашением с тем же самым противником, с которым она велась. Война была способом разрешения противоречий, когда другие способы оказались недейственными, - собственно, с таким пониманием великие европейские державы начинали и Первую мировую. Война здесь была «крайним доводом», но она продолжала оставаться именно в арсенале аргументации - не только угроза войной, но и сама война. Именно это имел в виду Клаузевиц, когда писал: «Война есть продолжение политики другими средствами», т. е. когда прежние средства оказались исчерпаны - и война заканчивается миром, заключаемым между прежними противниками.
До тех пор пока война ведется между государствами, пока она принципиально ограничена их ресурсами, она сохраняет возможность этой перспективы - в конце концов, «это всего лишь политика». Тотальная война не имеет подобной перспективы - вобрав в себя все, она лишается предела, в этом смысле Вильсон был прав: она не может закончиться «мирными переговорами» между прежними противниками, теперь ее исходом может оказаться лишь капитуляция, а на смену «противнику» приходит «абсолютный враг», с которым невозможно соглашение, его надлежит лишь уничтожить или по крайней мере обезвредить. Переговоры, возможные с ним, - это аналог переговоров полиции с террористами, где соглашение соблюдается лишь до первой возможности быть нарушенным, это переговоры о сдаче или порядке выдачи заложников - право на существование за ним не признается.
Первая мировая действительно оказалась последней войной в старом смысле - там, где есть «противник», - и первой полноценной войной нового типа, где противостоит «абсолютный враг»: она начиналась как способ решить политические вопросы, каждый из участников строил свои планы на послевоенное урегулирование, выглядящие исходя из знания результатов фантастическими именно в силу своей ограниченности, ведь «общая рамка» предполагалась неизменной. Надеялись занять такие-то территории, взять Константинополь, вернуть Эльзас и Лотарингию, присоединить Триест, установить контроль над Сербией. Закончилась война исчезновением четырех империй (Австро-Венгерской, Российской, Германской, Османской), ликвидацией самих политических субъектов - что дойдет до своей завершенности в 1945 г., когда союзники оккупируют территорию противника и затем, через несколько лет, с «нулевой позиции» сконструируют новые политические тела. Если враг абсолютен, то с ним ведь невозможны переговоры, а раз так, то он должен быть уничтожен - и затем уже, с чистого листа, возможно новое действие.
Поскольку война тотальна, а враг абсолютен, то вопрос вины приобретает ключевое значение, при этом он может быть решен лишь в рамках однозначного ответа на вопрос, кто начал войну: либо вина лежит на нас, либо виновен враг. Война теперь результат преступления и сама является преступлением - отсюда тот бесконечный спор о вине, который союзники постараются разрешить прямым указанием в Версальском договоре, вынуждая Германию признать свою виновность и тем самым признать справедливость победителей.
Теперь мы находимся в ситуации, когда слова Вильсона почти оправдались: войн больше нет, «война» сама по себе стала преступлением, ее невозможно объявить, каждая из сторон проводит следствие и настаивает на признании виновной другой стороны, обвиняя ее в начале «войны», а на международном уровне говорят о «конфликтах», «столкновениях» и т. п., проводят «миротворческие операции», поскольку более невозможна и «война ради мира». «Мир» стал тотальным, но сомнительно, стал ли он безопаснее по сравнению с 1914 г., поскольку из этого состояния «мира» невозможен выход в мирное состояние.